Олег Попцов - Без музыки

Снег пошел в девятнадцать ноль-ноль. Уже через час скорость ветра достигла тридцати трех метров в секунду. Это была кошмарная ночь. Из-за рева ветра мы не слышали, как начал трескаться лед. Вездеход ушел под воду на наших глазах.

Еще накануне все оборудование, продукты были погружены на вездеход. Мы собирались менять место стоянки. Понимали ли мы, что это конец? Наверное, нет. Рацию и три ящика с продуктами мы обнаружили через три дня. Они оказались выброшенными на лед. Это спасло нас. Мы стояли над этими ящиками, обнажив голову, и плакали. И было не понять, наши слезы — чему они дань? Жизни или смерти? Вот, пожалуй, и все.

Адрес ваш мы нашли в его записях. Он все время что-то писал. Хорошо, хоть не женат. Такого человека терять трудно. Сначала хотели все послать родителям, но потом передумали. О доме он говорил редко. И потом в дневниках запись одна есть: «Если со мной что случится, рукопись переслать по адресу…» Читаешь и не веришь: выходит, человек свою судьбу чувствовал. Ну а адрес ваш указан. Вот мы и решили: упаковать по возможности, дорога от нас как из тридевятого царства — долгая. На суд вашего разума, сердца и совести передаем. И еще… если писать надумаете, сделайте посвящение: «Виталию Севостьяновичу Ларину», — в том наш наказ.

Да, чуть не забыли. В конце тетради неотправленные письма. Кому они предназначались — остается загадкой. Может, вы знаете?

Заранее спасибо вам и до свидания. Найдете время, черкните пару слов — будем рады. Адрес наш года на два такой…»

Дальше шел адрес. А прямо над ним широкими, покатыми буквами было приписано:

«Товарищ!

Возможно, Максим Углов уже не проживает по данному адресу. Мы не знаем тебя, товарищ. Но верим, ты разыщешь адресата и передашь пакет по назначению. Виталия Ларина нет. Но очень важно, чтобы люди знали: такой человек был. Помоги нам сделать это, товарищ».

Письмо второе.

«Пишу тебе из дома», — начиналось письмо.

— Из дома, — эхом повторил Максим. — Где же твой дом, Виталий Ларин?

«Получил назначение на Север. Еду руководителем группы. Знаешь, я часто думаю, почему мы не подружились? Мое письмо — маленькая надежда исправить эту ошибку. Друзья нужны, их трудно сосчитать лишь потому, что считать некого. Есть товарищи, на каждом шагу знакомые. Спроси тебя, кто твой друг. Ты неминуемо задумаешься, будешь перебирать в памяти людей, их поступки, имея перед глазами какую-то высшую меру чувств. Так получилось: всю сознательную жизнь (несознательную, впрочем, тоже) я прожил, не выезжая за пределы отцовского колхоза.

А тут как-то сел и ни с того ни с сего написал рассказ о капитане Куке. Прочел отцу, он выслушал, головой крутит. «Это, — говорит, — из тебя боль наружу выходит. Землепроходцем тебе определено быть, оттого и тоска».

К отцу я приехал в отпуск. Говорят, Россия огромна — верно говорят. Только Урал всем Россиям Россия. Это, братец ты мой, своими глазами увидеть надо.

Два дня назад закатился с местной ребятней на рыбалку, хариуса ловить. Обстоятельные мужики. «Ноне, — говорят, — не то. Ране, у-у-у, брался. Натягашь стока, шитать зубы болят». А мужики те все в одну варежку войдут. Старшему — девять, второму — семь, а третий: «Мы, — говорит, — с Минькой ровня. Мне шесть, и еще месяц набавь». Жизнь, как видишь, потешная. Живешь среди этой вольготности, и вроде собственная душа прозрачней становится.

Обнимаю тебя, мой несостоявшийся друг.

P. S. Представляю твое лицо, когда ты прочел мои творческие потуги. Я и есть ненормальный. Беспомощно, коряво, однако же писал от всей души. Случай представится, перебрось мне их на отцовскую хату. Я и перепечатать не успел. Они у меня только в рукописи.

Еще раз обнимаю тебя. Виталий».

Максим перевернул страницу. Корешок затрещал, ссохшийся клей отскакивал мелкими кусочками. Линии косой клетки почти стерлись.

Письмо третье:

«Ну, здравствуй!

Прочел «Литературную газету». Опоздание невелико — месяца три, не больше. Для наших условий это терпимо. Кто такой Берчугин? А впрочем, неважно, он мне заранее симпатичен».

Тупая боль стянула затылок. Строчки сломались и поплыли перед глазами. Ощущение слабости было мимолетным. Максим его почувствовал, ухватился за край стола.

«Как я рад за тебя, да что там рад, я в восторге. Мы так и не поговорили ни разу по существу. Если бы понимание происходящего приходило к нам сразу, мы были бы в тысячу раз счастливее. Знаешь ли ты, что такое полярная ночь? Приеду, расскажу.

Перевернул всю библиотеку. Скорее, по инерции. Журнала нет, да и быть не может. Почта нас не балует. Как же хотелось прочесть эти самые рассказы! Завидую тебе, человечина. Скоро возвращаемся на материк. И тогда…»

Последние слова письма размыты совсем.

Тетрадь выпала из рук. Он не сразу понял, что пятится, пятится от стола. Ткнулся спиной в тяжелый посудный шкаф. «Ларин погиб! Ларина нет! Ларина нет!» — он повторял эти фразы все быстрее, быстрее, пока слова не превратились в бессвязное бормотание.

— Боже мой! Как же это, а? Значит… — Максим не договорил, губы дрожат, он зажимает рот рукой. — Что же это, а?!

Сейчас он закричит, и уже не будет сил остановиться. Он трогает пальцами взмокший лоб, смахивает испарину с висков, с занемевших надбровий. Все кончилось, кончилось навсегда!..

Потом, много позже, он будет говорить иначе: все было не так. Его потрясла гибель Ларина. Он не находил себе места. Не было четырех лет. Они расстались вчера. Ну, может, не вчера, пять, десять дней назад. И вот теперь его нет. Жена понимающе кивала. «Надо взять себя в руки, — говорила она. — Ларин погиб, остались его дневники. Он был незаурядным человеком. И ты, Максим Углов, не можешь жить спокойно, пока его рукопись не увидит свет. Это твой долг. Нет, не долг, твоя клятва на верность дружбе… Конечно, ты ему ничем не обязан, — говорила жена. — Эти дневники, возможно, они беспомощны, но это ничего не значит. Ты перепишешь их от первой до последней строки. Ты вложишь в эту работу свой талант». «Да-да, — соглашался он. — Ты права. Все будет именно так».

— Тебя нет в живых, Виталий, — голос Максима становится глухим, слова рвутся, теряют окончания. — Поверь, Максим Углов умеет ценить дружбу. «Дружба!» — кричим мы на каждом шагу. А что мы знаем о ней, кроме общепринятых воплей — неповторимая, вечная, неразлучная? Как и чем измерить ее? Днями, проведенными вместе? Пустое, их было слишком мало. Родством душ? Ах, если бы… Но мне неведом ты, и я для тебя — загадка. Делами и помыслами? Они остались при нас. Ты был слишком неразговорчив, я отвечал тебе тем же. А может быть, мы дружбу придумали? Молчишь. Впрочем, теперь это не имеет значения. Так и запишем — дружба была.