Олег Попцов - Без музыки

Плюнуть на все и уехать. У нее тоже есть самолюбие. Уехать можно. А что толку? Сидеть взаперти, пялить глаза на окна, опять думать о нем, строить всевозможные домыслы: где он, с кем он? Нет уж, лучше ждать. Песок неприятно скрипит под подошвами. А ведь могло быть все иначе. Могло, но не стало.

Они всегда ходили втроем. Иначе их и не называл никто — три мушкетера. Она выбрала Максима. Почему? Видимо, потому, что выбирала она.

А те, другие, разве они были хуже? Вряд ли. Они казались ей состоявшимися. Все слишком отчетливо. Здесь плохо, там хорошо, тут средне. Он был лишен покоя. Ей никак не удавалось разглядеть его отчетливо и достоверно, как других. Ей хотелось выдумывать, открывать. Нужен был мир достаточно просторный, не заполненный до конца. В этом мире что-то должно создаваться на пустом месте, и это что-то будет делать она. Быть просто нужной, близкой. Такое под силу всякой женщине. Она рассчитывала на большее: стать необходимой, без чего жизнь лишается смысла и не в состоянии превратиться даже в существование.

Его увлечения, непоследовательность поступков были для нее аксиомой. И это не пугало Нину, скорее наоборот, утверждало ее превосходство над ним. Любит — не любит существовали как позывные из другого мира. Понимал ли он ее? Скорее всего, да.

Максим уступил. Сделал это без видимого надрыва, очевидно, считал: иначе быть не может.

Она не пилила его по-бабьи, не устраивала сцен. Во-первых, не умела; во-вторых… да стоит ли об этом говорить? Ее превосходство было до такой степени ощутимым, что во всем остальном она могла положиться на его самолюбие.

Однако наступил день, и мир, незыблемый, возведенный ее собственными руками, вдруг покачнулся.

Сначала его поездка на Кубу, зыбкие иллюзии. Потом раздраженные письма, каждое из которых было для нее откровением. Затем странное желание — остаться еще на два года. И немыслимое увлечение — писать.

Человек изменился. И слава богу. Она мечтала об этом. Непонятно другое. Его утверждение в жизни ежечасной оказалось возможным без нее. Свершилось невероятное: они поменялись ролями.

Нина с надеждой открывала очередное письмо. Должны же быть следы растерянности: новые люди, новая работа. Неужели ее отсутствие оказалось незамеченным?

Перечитывала письма по нескольку раз, пробовала представить Максима среди незнакомых людей. Разводила руками. Слишком нереальными были сами письма, и даже манера выражаться — это был неизвестный ей до сих пор Максим Углов. Но жизнь есть жизнь. И письма лишь часть ее. Шли дни, надвигалась защита. Разговоры вокруг диссертации тревожили Нину. К ним следовало прислушаться, в них следовало разобраться. На это тоже нужно время. Ее собственная боль уходила куда-то вглубь. И так до следующего письма.

А потом он приехал.

Максим по-прежнему нуждался в ней. Она это видела. Однако ее присутствие в повседневном мире стало иным. Происходили события, случались встречи, принимались решения, и если раньше ее место в этом круговороте жизненных обыкновенностей было, как правило, в центре, то теперь силы невидимые выбросили ее за пределы круга, в котором оставался он сам, его дела, переживания, мысли. Восторженный гул по поводу рассказов: «Что-то от Чехова, почти Куприн». Уходило нечто очень важное, принадлежавшее только ей. Уходило бесповоротно.

Тогда, в самом начале, ее удивляла легкость, с которой он принимал ее превосходство. Теперь — сложность и боль, с которой она преодолевала тот же путь. Им завидовали, за них поднимали тосты. Его хлопали по плечу и говорили громко, в надежде, что она тоже услышит: «Мы думали, тебе повезло единожды. Оказывается, нет — дважды. Какая женщина! С такой, брат, и немой стихами заговорит». Раньше, неповторимый в своих чудачествах, он стал бы дурачиться, припадать на колено, читать стихи. И все это было бы кстати, вызвало добрый смех. Теперь нет. Он молчал, старался сохранить какую-то несуществующую тайну. И даже улыбка, она появлялась в такие минуты на его лице, была скорее атрибутом внешности, нежели просто улыбкой.

В ее собственном поведении появилась непривычная для нее нервозность. Она не заметила, возможно, это произошло само собой. Из Нины Чубаровой, которая еще покажет, она вдруг превратилась… Впрочем, об этом можно размышлять долго.

Однажды ее статью о биологической несовместимости прочитал профессор Глотов. Всем не терпелось узнать мнение старика. И тут кто-то не выдержал: «Как вы находите работу Угловой, профессор?» Вместо ответа Глотов сонно пошевелил дряблыми губами и вдруг спросил: «Это какая ж Углова? Ах, жена! Ну-ну. Вы знаете, и слог приятный, чувствуется влияние мужа… Н-да… А рассказы у него действительно хороши. Помните, этот… «Соловьиная ночь»? Талант всегда интеллигентен. Н-да-с».

Нина, невольный свидетель разговора, с трудом добралась до лаборатории, погасила свет. Несправедливость была вопиющей. Силы оставили ее, она разрыдалась.

Им следует поговорить. Взаимное перечисление обид ничего не изменит. Должно быть желание понять. Понять?! Она слишком много хочет. Желание выслушать — и на том спасибо.

«Счастлива ли ты, девочка?» Ах, мама, как же ты далека от реальности!

— А вот и я. Заждалась?

— Угадал. Досадую, что не ушла. Успел кого-то встретить или проводить? — Нина нервно мнет перчатки.

Максим скорчил обиженную гримасу:

— Прости. Задержали авторы, сдаем номер. Работы невпроворот. А вообще я готовлюсь к этому вечеру с прошлой недели.

— Ах, оставь! Что за навязчивое пристрастие — паясничать? Подумай лучше, что ты скажешь людям. Они торчат здесь уже час…

— Людям, каким людям?

— Тем самым, с которыми ты вечно решаешь свои сверхважные дела.

— Ах, этим? Тогда все в порядке. Нас только двое — ты и я.

— Вот как! — Нина встревоженно посмотрела в зал. — Ну, допустим, остаться вдвоем в этом содоме невозможно.

— А мы рискнем. Прошу! — он галантно поклонился и пропустил ее вперед.

Каждый из них разглядывал зал по-своему. Он — в надежде увидеть знакомых, а значит, почувствовать себя увереннее. Она — в надежде обнаружить свободный столик, по возможности дальше от знакомых, чтобы почувствовать себя свободнее. «Сейчас мы сядем друг против друга, как уже давно не сидели, и многое, очень многое будет сказано», — думала Нина. «Мы вдвоем. Хорошо или плохо? Час назад мне казалось — хорошо. Сейчас я в этом не уверен. Со стороны мы выглядим безукоризненно. Завидная пара. Она ждет разговора, точнее, откровения. Я ничего не жду», — так или почти так думал Максим.

Ресторан гудел. Сизая пелена дыма плавала в разгоряченном воздухе, то поднимаясь к потолку, отчего настенные бра сразу тускнели, то опускаясь вниз, и делала лица посетителей расплывчатыми, как на плохо проявленной фотографии. И разнохарактерная речь то выплескивалась, слышалась отчетливо, то вязла в этом застольном гуле.