Олег Попцов - Без музыки

В такие минуты на душе светлело. Появлялось желание писать. Я еще не знал, о чем именно. В каком-то лихорадочном возбуждении шарил чистые листы бумаги, ручку, долго и ласково гладил стол, словно желал задобрить его. Затем действительно начинал писать, сбивчиво, торопливо. Это только кажется невозможным, успокаивал я себя. Надо очень захотеть, и уж тогда непременно получится. Затем перечитывал написанное, понимал, как это плохо, рвал. Тогда-то я и решил перепечатать рассказы на машинке. Те самые, в которых было что-то от Куприна, раннего Чехова. Чего я достиг? Хотел вернуть рассказы к их изначальному состоянию? Конечно, нет. Я надеялся на большее. Перед каждой новой работой раскладывал их перед собой и, как школьник на уроках чистописания, старался повторить каждую букву, даже манеру расставлять знаки препинания. Я был похож на человека, потерявшего память. Единственный путь — вернуться назад, начать сначала, от детства. Возможно, какое-то ощущение, давно пережитое, запах, музыка, цвет повторятся в сознании и разбудят заснувший мозг.

Абсурдные мысли. Абсурдные поступки. Я просчитался. Просчитался в главном. Тому человеку было легче. Он будил свой мозг, свою память.

И все-таки я писал.

Сегодня это называлось «Медвежий угол», а пять дней назад — «Ищу Млечный Путь». Со временем мне надоело рвать написанное, и я складывал все в одну стопу. Уже не перечитывал, а только листал желтоватые страницы, узнавал свой почерк, свои пометки на полях, находил удачные фразы, но чем внимательнее вчитывался в них, тем отчетливее понимал: чужие рассказы. Возможно повторение лишь самого себя. Да и возможно ли?

И опять все тот же вопрос: был ли страх? Прошло достаточно времени. Я многое передумал, многое пережил. Но даже сейчас не рискнул бы ответить категорически: да или нет.

Наверное, был. Это так естественно — бояться. В газете я не стал своим человеком. Материалы отдела проходили без шума. Их признавали правильными, нужными. Коллеги терпели меня, я терпел коллег.

В общительном кругу газетчиков моя замкнутость бросалась в глаза. Я выглядел белой вороной. Мои новые друзья — я не торопился их заводить. Мой мозг работал на одной волне. Еще один знакомый — еще один свидетель. Новые друзья — их попросту не было.

Все чего-то ждали, так, по крайней мере, мне казалось. И я, подчинившись общему состоянию, тоже ждал.

Иногда в редакцию газеты приезжал Шувалов. Я сталкивался с ним в коридоре. Шувалов как-то неловко здоровался со мной, быстро проходил в чередовский кабинет. Он закрывал за собой дверь, и с той минуты мной овладевало беспокойство: Шувалов приехал не случайно. Мне надо готовиться к самому худшему.

Я запирался в своей комнатенке и с каким-то тягостным безразличием ждал вызова к главному. «Все правильно, — рассуждал я. — Мои предчувствия меня не обманывали. Чередов что-то недоговаривает, сотрудники о чем-то умалчивают». Я мог в деталях представить разговор Шувалова с Чередовым. Вот они садятся друг против друга. Шувалов никак не может отдышаться, он взволнован. Журналы с моими рассказами разложены на столе.

«Читал?» — спрашивает Шувалов.

«А как же, — говорит Чередов, — их все читали. Жду продолжения. А его все нет и нет».

«И не будет, — кивает Шувалов. — Зря ждешь. Плагиат. Твой сотрудник совершил плагиат».

Чередов не расспрашивает, не спорит, вызывает Эмму.

«Немедленно, — говорит Чередов, — сию секунду разыщите Угловат.

Звонят телефоны, по коридорам снуют незнакомые люди.

«Скорее! — торопят сотрудники. — Вас вызывают».

«Куда вы запропастились? — недоумевает Эмма. — Вас ждут».

Но проходил один день, второй, меня вызывал Чередов, его заместители. Требовали свежих материалов, ругали за отсутствие оперативности. «Пронесло», — бормотал я и успокаивался. Надолго ли? Почта поступала утром.

Молчание! В моем положении оно равносильно самоубийству. Вывод малоутешительный, однако преувеличений в нем нет. Это мой вывод, так сказать, плод моих размышлений. К пяти часам суета спадала. Литсотрудники, спецкоры спешили домой. Вечерние часы — привилегия начальства. В который раз — в пятый, десятый? — я уже сбился со счета, — поднимался и брел к редакторскому кабинету. Какая сила сковывала мою волю? Уже на полпути чувствовал — решительности нет и каждый шаг дается с трудом. Оказавшись в чередовской приемной, делал вид, что зашел туда случайно, затевал никчемный разговор. Рождались какие-то нелепые фантазии, объяснявшие мой приход сюда. Но это ненадолго — мысленно я корил себя. Размазня, хлюпик, ничтожество! Горазд я был на осуждения мысленные. На том все и кончалось.

— Эмма, кто там у Чередова?

— Один, — отвечала Эмма, бросая на меня изучающий и, прямо скажем, неравнодушный взгляд.

— Понятно, — говорил я и, словно спохватившись, что кто-то может подглядеть мои мысли, возвращался к себе. Шаги в непривычку быстрые. Отдел информации, отдел науки. Ну вот и, слава богу, мой. Закрываю дверь, прислушиваюсь. Нет, все спокойно. Вечерние часы — привилегия начальства.

Нелепое блуждание вокруг редакторского кабинета. Изнуряющее томление, ожидание вечерних часов. Все вместе настолько бессмысленно, что порой назойливый вопрос: «Нормален ли я?» — повергал меня в смятение. Я был нормален. Это так же очевидно, как и мои блуждания вокруг редакторского кабинета. Похоже на искупление грехов, исповедь перед самим собой: «Я не так подл, вы ошибаетесь, у меня есть благие порывы. Я готов сделать признание. Посмотрите, я на пороге. Стоит сделать шаг и… Впрочем, я его не сделаю. Страх? Нет-нет. Страх здесь ни при чем. Надо все тщательно обдумать… еще не время».

Как часто мы говорим: «Время нас рассудит». А оно не спешит. Мы суетимся, никак не разгадаем маленькой хитрости. Время не бездумно. Оно дает еще один шанс совершить правосудие самим.

Надоело притворяться и выискивать причины, надоело. Спустя неделю после возвращения с Кубы я поехал к Феде Еремину. Нужна была рукопись рассказов. Покатый упругий почерк. Страница в страницу. Сто рукописных, сто на машинке.

Я не спешил уходить. Мы сидели с Ереминым, пили остывший чай, он требовал новостей. Я рассказывал вяло, все время думал: только ли эти сто рукописных страниц были в серой папке? Уже прощаясь, не выдержал, спросил.

Еремин рассмеялся:

— А черт его знает! Еще какая-то записка была. Там и не разберешь ничего, за ненужностью выбросил. А память у тебя того, с брачком. Папочка-то красной была.

Безгрешный, самонадеянный Федя Еремин!

Мое несчастье, а может быть, везение — у рукописи нет подписи, и лишь слово «конец» нарисовано печатными буквами.

Вернулся домой затемно.

Сослался на бессонницу, взял злосчастную папку и ушел на кухню. Я еще не знал, что буду делать, разложил страницы по порядку, еще раз перечитал их. Затем разорвал каждую пополам. Этого показалось мне мало. Теперь вместо страницы было четыре неровных лоскута бумаги. Сжигал медленно, тушил мерцающий пепел под струей воды.