Олег Попцов - Без музыки

А он нет — воздержанность проявил:

«Зря упорствуешь, Федор Акимыч. За такую выбраковку, как ты провел, под суд отдавать надо».

Видали, куда забросил? «Вы хозяин, — говорю, — вам и решать».

«Это не разговор, Федор Акимыч. Ты в колхозном деле человек заметный. Твой личный авторитет — это и авторитет колхоза. Марать такие вещи не положено. Был у меня разговор с товарищем из Москвы. Человек он здравый, с понятием. Если, говорит, товарищ Улыбин письмо свое аннулирует, мы со своей стороны настаивать не будем. Так что решай, Федор. Нам с тобой делить нечего, а колхоз ославим. Давай свой акт ревизии. У нас народ ответственный, каждому должное воздадим».

Улыбин громко вздохнул. Было такое впечатление, что он желает не просто вспомнить, а еще раз пережить весь разговор. Максим не выдержал затянувшейся паузы:

— Ну а вы?

— Я? Что я? Сижу, газетой обмахиваюсь, жарко. Ну и, понятно, мозгую. Зачем Дягилеву этот разговор заводить? Мужик он молодой, на руку крут. Да и сам я такой. Бери меня под ноготь и дави, как тварь зловредную, как клеветника и мерзавца. Ну а раз ты разговор с почтением заладил, значит, нет в тебе уверенности. От такой мысли я себя лучше почувствовал. На Дягилева смотрю. А у того беспокойства ни в одном глазу. Силен. Стручок гороховый подкинет — поймает. Подкинет — опять поймает. Это для успокоения нервов.

«Ну, — спрашивает, — долго мы будем в молчанку играть?»

Я, понятно, руками развожу:

«Подумать надо, Иван Андреич. Делить мне с вами нечего. Это вы верно заметили. Обиды моей за бригадирство быть не может. Сам просился — здоровье сдало. Значит, корыстного интереса в поступке моем нет. Правда, она завсегда людей на ноги ставила. А за лес зря сердитесь. Дело наше ревизорское такое — махинации замечать».

«Какие такие махинации, Федор Акимыч? Ты говори, да не заговаривайся». И так он лицом отяжелел, меня даже оторопь взяла. Молодой, а страх на людей нагонять научился. Только меня не удивишь. Сам этим делом баловался.

«Ладно, — говорю, — Иван Андреич. Спорить не будем. Жизнь мудра, она и рассудит». Взял свой картуз — и на двор. Вот такие дела, товарищ журналист.

— Да-а, дела подходящие. И все этим кончилось?

— Кончилось!.. Веселый вы человек, Максим Семеныч. Этим разговором все началось. А конца и поныне не видно. Только об этом в другой раз. Приехали мы.

Мрачная улыбинская усмешка завершила рассказ.

Много позже, уже перед самым отъездом Углова, Федор Акимович долго хмурился, видимо не очень уверенный, что это надо говорить, однако не выдержал и сказал:

— Вы на меня давеча крепко серчали: дескать, вот Улыбин — человек норовистый, на скандал лезет. Рассказ свой по крохам выдает! Верно, неразговорчивый. А ежели рассудить? Скажи я вам все разом, может, и не заехали боле. Вон Тищенко обо мне, считай, без меня написал. А так куда денешься — заедешь. У вас — своя задача, у меня — своя. Желаешь в моем деле разобраться, меня уважь — первым выслушай. Плохое мое дело, хорошее — другой сказ. Но я в этом деле — заглавный.

Там, на станционном перроне, Максим только развел руками. Да и что скажешь, все уже позади. А нынче, нынче Максим был откровенно раздосадован. Время шло, а суть прояснялась по капле.

Допустим, Тищенко не прав, рассуждал Максим в минуты вынужденного одиночества. Невнимание к Улыбину — ошибка, и ошибка очевидная. А чем он лучше? Третий день у Улыбина, и никуда больше. Иная крайность.

Он действительно не знал, что предпринять, как расшевелить Улыбина. Он не упускал случая поставить под сомнение правильность собственных выводов, это делало его неуверенность настолько откровенной, что ее стал замечать даже Улыбин.

Тогда-то и родилась незатейливая идея — поехать к Дягилеву внезапно. А почему нет? Встреча с Дягилевым не только естественна, она необходима. Улыбинскую обиду он как-нибудь переживет. С другой стороны, узнай Федор Акимович о его поездке, а узнает он непременно, тут уж хочешь не хочешь — заговоришь: третий раз корреспондент не приедет.

И потом эта уборочная кутерьма. Дела, которые никогда не переделаешь. Остаются вечера. Н-да. Он вырвался всего на неделю. Пронюхает о его бегстве главный — оторвет голову. Ладно, решено: он едет к Дягилеву. Как объяснить Улыбину? Обычно. Уехал на почту. Слава богу, она в соседнем селе.

Все эти дни Максим заставлял себя не думать о журнале. В Монине ложились рано. И даже самый обычный разговор к девяти часам вечера считался невесть как затянувшимся. Сон не шел, он просто не привык засыпать в такое время, подолгу лежал с открытыми глазами, прислушивался к ночным шорохам, поскрипыванию ставен на окнах. Корова дышала ровно, и это было тоже слышно, кричал невпопад петух, поднимал дремотных кур с насеста, минутный переполох — и опять тихо. И вот тогда он начинал думать обо всем, что осталось за пределами этой внезапной поездки: распечатывал тугие пакеты писем, вглядывался в неразборчивый почерк. По нескольку раз перечитывал фамилии, пытаясь уловить какой-то особый смысл. Уезжал с Ниной к родственникам, выслушивал пожелания, ругался с Кроповым, что-то говорил Наташе и наконец засыпал.

Пожалуй, в самом деле неразумно терять время. Он поедет к Дягилеву.

Всю дорогу придумывал первую фразу: «Здравствуйте, я из редакции». Нет, не то.

Максим недоволен собой. Навязчивая раздвоенность угнетает его. Получилось, что он как бы изменил прежнему себе. Когда это произошло? В самолете или еще там, в Москве?

Уже первый вопрос Улыбина исключал любые сомнения. Требовался сиюминутный ответ.

— Где жить будете, у меня или хату поискать?

Тут, на пороге улыбинского дома, все и решилось. А вечером он словно по инерции подумал: где жить — дело десятое.

И Улыбин и Дягилев — они лишь повод, но никак не причина и уж тем более не цель его поездки.

Главное увидеть, почувствовать окружающих людей. И мир, стоящий рядом, покажется иным, и краски гуще, и речь сочнее.

«Ищи так, как хлеб ищут». А это уже Шувалов, его нотки. Вот и прекрасно. Все на своих местах, все при деле. Ищу самого себя. Поиски продолжаются.

Однако успокоение было недолгим.

Уже на второй день, наткнувшись на улыбинское недоверие, Максим понял: его умозрительные построения рушатся, их будто кто сдувает. Улыбин на него рассчитывает. Они должны понять, довериться друг другу. Он конечная станция Улыбина. Дальше ехать некуда. Тупик. И как вспышка — итоговая мысль: судьба человека в его руках. И если уж думать о чем-то, так об этой судьбе, что делать с ней. Остальное — после, потом.

Увидев в коридоре незнакомого человека, Дягилев не смутился. Толстые, в палец, брови сомкнулись у переносицы, глаза на секунду вспыхнули, затем стали неторопливо тускнеть, словно отступали назад и желали издалека разглядеть приезжего. Дягилеву уже сказали, что его ждет какой-то товарищ. Сказали некстати, под горячую руку. Строители сорвали пуск овощехранилища, картофель буртовали прямо на полях. По этой причине Дягилев выговаривал бригадиру, выговаривал зло. А тут еще Макар: