Олег Попцов - Без музыки

Ему вряд ли следовало так говорить. Кропов, обессилев, рухнул на стул. Он очень отчетливо представил себе, как завтра этот отутюженный молодой человек появится на работе, мельком глянет на себя в зеркало, поправит модный галстук и, словно ничего не случилось, войдет в кабинет секретаря райкома товарища Луспекаева, где сделает обстоятельный и толковый доклад. И никто даже не заподозрит, что перед ними сидит человек, не знающий сути дела. Да и только ли это? Утром позвонил Шувалов. Странное совпадение: три последних разговора редактор ведет именно с ним. Всякий раз Углова не оказывается на месте. Нынче редактор был не в настроении, с присущей ему дотошностью интересовался материалами, и Глеб Кириллович все никак не решался вставить слово об истории с Гречушкиным. Шувалов, видимо почувствовав, что Кропов хочет еще что-то сказать, спросил:

«Больше новостей нет?»

«Есть», — сказал Глеб Кириллович и стал торопливо объяснять суть дела.

Редактор слушал внимательно, но где-то на середине обрезал своим простуженным басом:

«Ладно, мужики вы неглупые, разберетесь и без меня».

Глеб Кириллович пытался еще что-то объяснять, но редактор уже не был настроен обсуждать эту тему и все переводил в шутку.

«Ты только самого себя не бойся, — басил Шувалов, — а остальное приложится. Углов пусть мне позвонит».

Возражать главному Глеб Кириллович не умел. С сожалением посмотрел на телефонную трубку, в которой дергался нервный гудок, и, не слыша шарканья собственных подошв, вышел из приемной. И вот теперь это собрание. Просто не верится, столько неприятностей всего на один день жизни!

Они еще какое-то время посидели молча, не настроенные ни спорить, ни ругаться, ни вообще говорить о чем-либо.

Молчание становилось тягостным. Это в одинаковой мере почувствовали все сразу. Максим поднялся первым.

В Комитете по печати Максим безрезультатно проторчал целый день. Дело оказалось непростым. Журнал переводили на новые машины. Нужных сортов бумаги не хватало. От непривычки разболелась голова. Сотрудников комитета в лицо он не знал. В каждом кабинете суть дела излагал сначала. Сотрудников было много. Он тут же забывал их имена, путал лица. Он так и переходил из кабинета в кабинет, где оставлял, словно несмытые следы, вторые, третьи, пятые экземпляры всевозможных бумаг.

Там, в комитете, его и разыскал Гречушкин. Навязался проводить домой. И они вот забрели черт знает куда. Три месяца назад здесь была международная выставка. И запыленные липы, стертые дорожки с истерзанной кромкой газонов еще до сих пор переживали это внезапное человеческое нашествие. Совсем рядом урчал грузовой кран. Разбирали крышу главного павильона. Рабочие переругивались. Стрелы крана не хватало, и тяжелые обшивочные листы приходилось подтаскивать вручную. Гречушкин наблюдал за работой, недовольно дергал головой.

«Не будь меня здесь, он определенно пошел бы советовать», — подумал Углов.

— Так о чем все-таки говорил тот человек? — спросил Максим.

Гречушкин кивнул в сторону рабочих:

— Пять лбов, а никак сообразить не могут, что заехать нужно с другой стороны. Пропусти трос под балку и таскай себе, сколько влезет.

Он присел на корточки и стал быстро набрасывать на затвердевшем песке некое подобие чертежа.

Он вздрагивает. Перемена в настроении собеседника его убивает, да и обидно — не поняли. Гречушкин не по росту сутулится, берет подписанные документы и уходит. Через пять дней он приносит материал, напечатанный на какой-то допотопной машинке с крестиками вместо двух букв «о» и «у». Материал растрепанный, но сочный. О чем? Все о том же. О голубых лошадях, древнем старике, бирюзовом тумане, испуганной сове и Бунине. И как высшее откровение, способное вызвать прилив ярости, — последняя фраза:

«А утром мы распрощались по-родственному. Старик поцеловал меня трижды, перекрестил на дорогу. Мы выбрались вместе на большак и разошлись в разные стороны. День занимался знойный, пахучий. А мне до Томилина еще шагать и шагать».

Максим все это вспомнил сейчас, в притихшем осеннем парке. Уже зажгли фонари. Максим не видел, как Гречушкин идет, но чувствовал — он подстраивается под его хотя и не быстрый, но размашистый шаг.

— Так все-таки, что же сказал тот человек?

— А… человек, — Гречушкин встрепенулся. — Человек сказал великие слова: «Я отчетливо увидел прожитые дни, которые можно зачеркнуть. Их было великое множество. Пустые, не заселенные никем и ничем дни, сквозь которые можно пройти, даже не поняв, что они есть… Мне стало жутко. Сделанное мной показалось столь малым и ничтожным в пересчете на половину жизни. Ужас охватил меня, вытолкнул на улицу и заставил бежать так долго, пока сил осталось. К чему, спросите, такое сумасшествие? Отвечу — я вдруг осознал: меня можно забыть». Сейчас я очень хорошо понимаю того человека.

— А раньше?

— Раньше… знал, но не понимал, точнее, не чувствовал.

«Однако ж все это прекрасно, — думал Максим. — Но с какой стати ему провожать меня?»

Они не заметили, как очутились на проспекте. Здесь было много света. Мимо неслись машины. Было слышно, как, миновав подъем, водители переключают скорость и стремительно уносятся в искрящуюся мглу вечернего города.

— Ну что ж, видимо, по домам?

Максим машинально соглашался.

Странный человек этот Гречушкин. И складный рассказ о своем детстве, и вот эти рабочие, рядом с которыми он готов простоять полдня, давать советы, а то и попросту лезть на крышу, чтобы там вместе цеплять размочаленный трос, раскуривать удушливые сигареты, ругать несообразительного крановщика. Сколько они работают вместе? Два года, нет, больше, два с половиной. Гречушкин ни разу не вернулся из командировки без опоздания.

«Вы уж извините, крайность исключительная», — ронял Гречушкин, и на столе Максима уже топорщилась стертая вконец командировка и мусорный ворох всевозможных квитанций и билетов. Говорил Гречушкин обиженным тоном. Он и в самом деле никак не мог понять, почему люди сомневаются, если у него, у Гречушкина, такого сомнения нет и в помине.

«Старика встретил, — улыбается Гречушкин. — Ах какой старик!»

Синеватые глаза его становятся еще меньше, Диоген жмурится. Старик, судя по всему, действительно хорош.

«Вы что же, на старика все семь дней ухлопали?»

«Зачем? Мы с ним коней поехали смотреть. Какие кони! Туман голубой, а в нем плывут голубые лошади. Прелесть, как хорошо. Помните, у Бунина?»

«Послушайте, Гречушкин, очнитесь вы! Какие кони, при чем здесь старик? У вас есть тема: «Становление личности». Конкретный адрес — село Томилино. Где материал?»

«Да вы не волнуйтесь, будет. Будет роскошное, удивительное писание».