Юрий Петухов - Влюбленные

— Ничего мне не надо. А солистов, если они есть, приводите.

— Как не быть! Сегодня же пригоню! Откуда и быть талантам, как не из народа! А насчет оплаты вы не беспокойтесь!

— Я и не беспокоюсь.

— Ну, а духовым оркестром категорически отказываетесь руководить?

— Категорически!

— Зря. Могли бы добавить еще полставки. — Кругликов помедлил, выжидая другой ответ. Нина, чтобы не расхохотаться, низко склонилась над клавишами. — Так сегодня же вечером! Не забудьте!

И он исчез.

Силовна, как старой знакомой, поведала Нине о Кругликове:

— Беспрокий человек, бескорневой. Бригадиром был — не удержался. С фермы тоже убрали. Теперь вот тут на должности. Ребятишек наплодил целую ораву, и все в него — рыжие. Поди приметила? Едят кое-что, одежонку один после другого дотаскивают. Но так-то он мужик безвредный, бесхитростный, и все, что ему растолкуют, сделает.

— Нина Дмитриевна, вас обедать ищут! — крикнула из дверей Тая.

«Так вот ты чья, рыжая», — улыбнулась Нина и позвала:

— А ну, иди сюда. Иди-иди, смелей.

Девочка, боязливо косясь на Силовну, поднялась на сцену.

— Петь умеешь?

Тая потрясла головой.

— А играть на чем-нибудь?

— Отвечай! Чего зенки-то выпучила? — прикрикнула на нее Силовна. — Как не умеет! Умеет! И на хромке, и на баяне. Вперед отца выучивается.

— Тогда садись. Садись рядом со мной. И попробуй. Ну?

Девочка, помедлив, бойко пробежала правой рукой по клавишам.

— Э, да ты тут и раньше бывала. А ну еще, еще. Все, что знаешь. У вас в школе музыку преподают?

— Не-е…

— Вот эта нота «до», эта — «ре». До-ре-ми… А черненькие клавиши — полутона…

— Ого! Филиал продолжает свою работу? — в дверях клуба стоял Костя и улыбался.

— Костя, у нее исключительный слух! Сама подбирает мелодии! И с безработицей в нашем селе — могу тебе доложить — покончено: получила приглашение на должность колхозного концертмейстера! Жалею, что ничего не смыслю в духовых инструментах, а то бы меня взяли на полуторную ставку!

…Широкой луговиной, от реки, где чернеют покосившиеся баньки, ветерок бежал меж кустов, трогая их за листья. Утянулась в поля поднятая стадом пыль, отзвенели в подойниках тугие струи молока, и перед клубом — на лужайчатой площадке, в очерченный козырьком лампочки круг света, — начали собираться парни и девушки.

Кругликов вышел на крыльцо — торжественный, при галстуке — и объявил, что «танцы сегодня отменяются, поскольку будут вестись занятия по классическому пению». Венька-гармонист демонстративно заиграл «Прохожую» и почти всех увел с собой к пожарке, под липы — крутить кадриль. Остались только четыре девушки, удержанные Кругликовым.

— А разве парней поющих нет? — спросила Нина.

— Пьющих? — умышленно переврала толстогубая, и девушки прыснули. — Наши парни — козлы, друг с дружкой смелы, драться-бодаться умеют, а на люди выйдут — сразу немеют.

— Мы даже в спектаклях мужчинами наряжаемся!

— Бороды сажей рисуем!

Толстогубую звали Клавой, а три другие были сестрами — Поля, Тина и Катя Яранцевы.

Нот никаких не было. Нина попробовала было кусочки из арий, прочно осевших в памяти, но девушкам это скоро наскучило, они попросили сыграть знакомые им песни и запели сразу же слаженно — на два голоса. У сестер было сопрано, легкое, нежное, а у Клавы оказалось неожиданно такое густое меццо, что хоть сейчас с ней разучивай арию Марфы из «Хованщины».

Постепенно в клуб собрались и все те, кто уходил к пожарке. Стали полукругом, слушая, а потом и сами запели. Последним явился Венька, заглянул в дверь, обиделся и увел свою залеточку к реке, в черноту ночи.

Среди подпевавших парней Нина подметила двух с баритонами и одного со слабеньким, но приятным тенорком. Попросила их посолировать, но они вспыхнули, стали отнекиваться. И снова раздался командирский окрик Кругликова:

— Я вот Артему Кузьмичу доложу, если будете у меня артачиться!

— И доложи, доложи!

— Что он нам сделает?

— Это дело добровольное!

— Добровольное?.. А на Низовые луга не хотите поехать на месяц? Осоку косить, комарье кормить?.. Как не стыдно! Человек добровольно вызвался учить вас классическому пению, а вы рыло воротите! Некультурно!..

Угроза Низовых лугов подействовала, и парни согласились ходить на репетиции.

Разошлись все уже за полночь, с «Рябинушкой», а обиженный гармонист еще долго бродил по-за одворицами, и, уже засыпая, Нина все еще слышала ласково воркующую гармонь; подумала: надо подружиться с ним.

Утром проснулась с радостным чувством — у нее тоже есть дело. Смеясь, рассказывала за завтраком, как Кругликов насаждает классику; попросила у Кости мотоцикл, чтобы съездить в райцентр за нотами, и уже надела брюки, защитные очки, как в избу вошла босоногая, неряшливо одетая женщина. Она вызвала Александру Климовну в сени и стала что-то нашептывать ей на ухо.

Нина по взглядам догадалась, что женщина к ней.

— Что у вас?

Ефросинья, так звали колхозницу, опасливо косясь на Костю — «не дай бог, услышит», — начала рассказывать про свою «болесть» долго и путано.

— Почему же вы в больницу не обращались?

— Была я в больнице. Как не была. Заглянула в кабинет, а там — парень молодой. Пересмешник, поди. Я и Максима-то Потапыча стесняюсь, а ведь он уж в преклонном возрасте, можно сказать, не мужчина.

— Но у меня нет ни лекарств, ни инструментов.

— Ты, молодуш, только скажи, зря я тревожусь али не зря, чтобы уж если идти срамиться, так не напрасно.

Пришлось осмотреть ее. Увеличение печени, рези в желудке. Все застарелое. Нина строго-настрого приказала женщине показаться Максиму Потаповичу и сдать анализы. Только спустилась во двор, как пришел тракторист с рассеченной зубилом ладонью.

— Вы бы в Кувшинское съездили!

— На что нам Кувшинское, когда свой доктор дома! — улыбнулся, сверкнув белыми зубами, бородатый, весь пропахший мазутом мужик. — Работа стоит, Нина Дмитриевна! Неужто йод и бинт не раздобудем?

То и другое, конечно, раздобыли, и Нина тщательно обработала рану.

«Надо будет позвонить Максиму Потаповичу, рассказать про Ефросинью…»

Вот и рядом те дорогие места, по которым она соскучилась, а все никак не соберется туда. Костя занят, откладывает поездку со дня на день, а уж если ехать в Кувшинское, так вместе с ним.

В предрассветный час, когда до всеобщей побудки остаются считанные минуты, какая-то удивительная глухота наваливается на село: ничто нигде не брякнет, не звякнет, мертвецки спят люди, не шевельнется в стойлах скотина, даже птицы, всегда упреждающие зарю, молчат. И человеку, появившемуся в этот час на улице, бывает как-то не по себе, словно ему суждено увидеть то, что природа тщательно от него скрывает.