Юрий Петухов - Влюбленные

Постой-постой! Как это не дали? А с чего бы вдруг за Шерстнями на песчаном угоре, бросовой земле, соснячок поднялся?.. Земля безродная, вся в оврагах, а теперь глянь — целый борок. Сосенки крепенькие, одного возраста, по весне точно свечками все утыканы, хоть спички бери да поджигай. Уж не с повертки ли туда семена занесло? А что, ветры чаще всего в ту сторону дуют…»

Артем Кузьмич стал вспоминать всех тех, кто на его памяти уехал из села. Соседей, своих сыновей. Ехали в Комсомольск, в Мурманск, на Алтай, в Челябу, учиться в институты. Много уезжало и до войны, ну а после войны — особенно. Редкий парень из армии возвращался домой, а девки — как жить без женихов? — всякими хитростями старались получить паспорта. В прежнее время в селе было людно, и старики в общей массе терялись, а теперь куда ни сунься — все они, как обабки-переростки, и для глазу это безрадостно. Копошатся по привычке, кое-что еще делают, усыхают на корню. А в далеких землях образуются семьи, вырастают дети с фамилиями Журавлевы, Полозовы, Яранцевы и со временем даже знать не будут, откуда занесены они в те края. Много народу уехало, ох как много! И грешно всех винить. Сама жизнь поднимала людей с насиженных мест строить города, заводы, — а деревня издавна давала силу, каждый потомственный рабочий в корне крестьянин, но много сдвинулось с места мужиков, вросших в землю, понимающих и любящих ее. А вот это уже обидно. Ох как обидно…

Обвалом каменным громыхнул над крышей гром, точно рванули поблизости гору камня-хрусталя, и он зазвенел колотыми глыбами и осколками.

«Только бы ливневый дождь прошел. Только бы не обложной. Затянется уборка яровых…»

И Артем Кузьмич стал вспоминать во всех подробностях прожитый день — все ли он сделал, что наметил, и что надо непременно не забыть завтра. Прожитый день, как и все прочие, был полон забот больших и малых, встреч, стычек. Через его руки протягивались сотни ниточек изо дня сегодняшнего в день завтрашний, и надо было ни одну не затерять. Сложное хозяйство, сотни человеческих судеб требовали неустанного внимания, и от него во многом зависело — будут те ниточки наращиваться или же скукожатся, стянутся петельками-узелками, образуются прорехи, которые не так-то просто залатать.

Ему вдруг захотелось вспомнить всю свою жизнь, но начать это не с первого дня, когда затеплилось его сознание, а с последнего — высвеченного солнцем, шумливого, прожитого с ясным пониманием каждого шага.

У каждого дня было свое лицо, но вспомнить он их мог не больше десятка, дальше они сливались в события, виделись то непогожей весной, то засушливым летом. Так по мере подъема в гору перестаешь видеть отдельные деревья в низине, они сливаются в лес, а его путь был постоянно в гору — с высоты сегодняшнего дня он видел это особенно явственно, — путь тяжелый, но радостный. И двигался бы он легче и спорее, если бы не заносы да калужины, в которые подчас загоняли воз не в меру ретивые погоняльщики. Каждый холмик впереди им представлялся чуть ли не конечной целью пути, где откроется разом земля обетованная, и они не щадили ни себя, ни других, — давай, жми, абы скорей, не бойся издержек и скрипу, все перемелется! И когда приходило отрезвление, то обнаруживалось, что за тем холмом еще большие увалы, и нужна сила, чтоб их одолеть, а воз разболтан, и вот бери колья, подпирай, подбадривай себя и других…

Так случалось при организации коммун, в коллективизацию. Веками вынашиваемая мечта жить в единении, согласно рождала новые формы, и это само по себе уже было удивительно. Но кое-кому не терпелось ускорить этот процесс, и они бухали все в кучу, без разбора.

«Ох, уж эти процентщики-погоняльщики…» — вздыхает про себя Артем Кузьмич. Пуще всего он остерегается теперь людей этой породы и потому внимательно приглядывается к каждому, кому доверено стоять у руля, насторожен и к Косте, хотя выпестовал его сам.

Самому Артему Кузьмичу жизнь преподала жестокий, горький урок, и он до сих пор не может себе простить, что не всегда поступал в согласии со своей совестью…

Ведь как жил! Равный среди равных, бился за новое, но люди признали его вожаком. Выходит, оценили за бескорыстность, поверили. Уж это само по себе — награда. Значит, не зазнавайся, по-прежнему людей к самому сердцу допускай.

Но точно ударил тут кто-то медными тарелками, и такой трезвон начался… «Не по-ленински это было», — понимает теперь Артем Кузьмич, а в те годы душу распирала гордость, и поневоле думалось: «Разве не поднялся я тоже из низов, из лапотного роду? А вот — на виду!» И уже верилось в свою избранность, уже как-то неудобным казалось с людьми советоваться, делиться тревогами: вдруг разуверятся в тебе? — ведь ты должен все знать наперед! И хотя Артем Кузьмич — не в пример иным — не бывал оскорбительно груб, но все-таки отдал дань самовластности, и теперь несмываемым укором носит это в себе.

Да, жизнь сложилась, как тот ствол у сосны — дуплистой, коряжистой, в изгибах и сучьях…

И еще в его душе был камень, не рассасывающийся, затвердевающий все больше с годами. Семья у него получилась не такой, какую он хотел бы иметь. Глупым парнем женили его родители. Все еще бегал босиком — нескладный, большеголовый, — и вдруг нарядили, повезли. Нужна была лошадь в хозяйстве, своя пала, а с приданым ее обещали, и этим соблазнились старики. Высватали неровню, перестарку. Уж как рад он был, когда настала призывная пора.

Пять лет служил на флоте, потом одна война, другая, — вернулся в двадцать первом. Вот бы самое время по своему разумению гнездо свивать, а его уже ждало готовое, с тремя ртами.

Не любил он свою жену и не мог скрыть этого. Если бы еще не ее спесивость: «Я роду справного, в опорках не росла, как ты!..», если бы не заскорузла она в своей тяге к сундукам, можно было бы жить ради детей, но она и их тянула к тому же. А он был горяч, неуемен, насмешлив в речах, и пошла у них из-за детей вражда, каждый на свою дорожку хотел их вывести. Ему в этом помогала сама жизнь, и жена от бессилия становилась все желчней, все злей. Пристрастилась к церкви, иконы на своей половине развесила. Дети от такой жизни пошли все в разгон, и живет теперь поблизости, в Кареве, только дочь Августа с мужем.

В войну Артем Кузьмич прирос сердцем к вдове из Елани — Настасье Михайловне, учительнице начальной школы. Полюбили они крепко друг друга. Оба были уже немолоды, оба намыкались, и так хорошо им было встречаться. «Вот чего мне всю жизнь не хватало, — понял он, — словно воздуху на земле стало больше». И решился он на крайнее — уйти из дому, к ней, в Елань. Но дело так повернулось, что хоть прощайся с партийным билетом и бросай с трудом созданное хозяйство артели в ноги какому-нибудь прощелыге, развалившему уже не один колхоз. Настасье Михайловне тоже пригрозили лишением права учительствовать. Так побились они — и смирились. Оба враз как-то постарели. А жена с той поры иначе и не называет его, как псом похотливым. Два раза ему в еду сулему подливала. Здоровье выдержало, спасся. И знают об этом только он да она. Даже дети не догадываются.