Юрий Петухов - Влюбленные

— Вы здесь коренные жители?

— Теперь коренные. А так-то в давнишние времена вывез нас сюда барин. Я уж и не знаю откуда. Надумал здесь спиртной завод строить, вот и привез. Барские мы. Чай, заприметила, строения-то в нашем селе похуже, чем в других местах. Лесу не было. А барским где взять? Из кола да из тычины и лепили. Кое-как. Много еще старых-то домов. Но я-то родилась уж вольная. Муж мой препаратчиком на заводе том работал. Земли было мало, полторы души…

Сама история смотрела на Нину древними, черно поблескивающими глазами, и она жадно слушала про старое житье-бытье, — как хороводы водили, как муж старушки — Анны Петровны — «по двенадцати часов у препарата выстаивал», а потом еще по дому и в поле работал; как ушел на войну с «ерманцем», и она тогда сама пахала поле; как барин «опанкрутился», а в революцию сбежал и будто бы застрелен был своим деревенским в Казани.

Смеркалось. Старушка поставила самовар, накрыла на стол. Потом снова пела, а за окнами мчались грузовики, вспыхнула вдоль дороги цепочка электрических огней. Два времени наслаивались одно на другое, два времени уживались в этом усыхающем старом теле. Старушка не сетовала, не брюзжала, в сегодняшней жизни все ей было интересно, она радовалась, что живет, видит то, во что прежде бы «ни в жисть не поверили». Расспрашивала Нину про разные разности, которые самой не удалось увидеть, и горячей, чем ее внук, реагировала на поражавшие ее новости.

— Бабушка, я к вам еще приеду. Завтра же.

— Так что, приезжай. Авось и дочка вернется, соберет баб, послушаешь. Ой, ведь когда много-то да на разные голоса, так больно хорошо… И в церкви так не споют!

Вышла с внуком проводить Нину за ворота.

— Ну и конь-огонь у тебя! Сама ездишь? Ой, смела! Прокатилась бы я с тобой, да боюсь рассыпаться. — Утерла платочком поблескивающие слезами глаза. — Девка, а на этаком не боишься… Артемку-то прокати! Артемку-то! Садись, не трусь, мужиком расти! Держись за нее покрепче!..

Концерт уже начался, когда Артем Кузьмич вышел из правления.

Ворота во дворе вдовы Марфы Марковны широко распахнуты и ярко освещены. Зрители сидят прямо на улице — кто на траве, а кто на скамейках, вытащенных из клуба, находящегося неподалеку. Клуб для собравшихся был тесен, и кто-то предложил провести концерт агитбригады прямо на улице, под небом. Так, широко распахнутые ворота заменили собой сцену. Наскоро соорудили настил из досок. Из-за надвигающейся грозы стемнело рано, подвешенные на столбы лампочки слабо освещали артистов, но шофер Игнат пригнал грузовик и включил фары — освещение стало не хуже, чем в театре. Подъехали подводы с мукомолки. Возчики торопились — боялись попасть под ливень, да сделали остановку, — не так уж часто их зрелищами балуют, — и тотчас же из поставленных полукругом телег образовался амфитеатр. Парни с девушками уселись на мешки, мальчишки — верхом на лошадей, которые хотели было пощипать траву, но необычность обстановки, хохот, рукоплескания насторожили их. Они косили взгляд туда же, куда глядели люди — на ярко высвеченный квадрат, и в их фиолетово-черных глазах отражались огни электричества.

Артем Кузьмич сел с краю, поблизости от сцены, у его ног сбились кучкой ребятишки, и он, слушая концерт, время от времени как бы случайно касался рукой чьего-либо плеча или вихрастой головы.

Как-то трудно ему сегодня дышалось. Ночь черна. Воздух словно уплотнен выползшими из-за леса тучами. Трепетно вспыхивают в черноте молнии, но гром еще не доносится. И слушал ли он баяниста, ловко выделывающего вариации на русские темы, или же басни в исполнении руководителя агитбригады Груздева, ему все думалось, все не шло из головы:

«А сосны-то засохли…»

Потом выступали подружки-частушечницы — продергивали лодырей, и он вместе со всеми смеялся, но тут же ловил себя на мысли:

«А сосны-то засохли…»

— Что это я? Ну засохли — и черт с ними! Значит, отжили. На дрова пойдут. Туда им и дорога. Только как же это, почти каждый день ездил мимо и не приметил, что они отжили, взяли свое от земли?..

Два дня назад он возвращался домой из райцентра, с сессии. Августовский день был сух, насыщен запахами твердеющего зерна, свежей соломы. За рулем сидел Костя. Они весело смеялись, вспоминая забавный случай, происшедший в дороге. Неожиданно Артем Кузьмич забеспокоился, заоглядывался и, распахнув дверцу, закричал что есть силы:

— Что вы, разбойники, делаете?!

Едва Костя остановил машину, как он выскочил и побежал назад, за канаву, где на повертке с большака к Журавлеву два мужичонка неторопливо разделывали топориками на плахи только что спиленные сосны.

— Я вот вам!..

Обычно уравновешенного и не охочего на бранное слово, его было не узнать.

Мужичонки струхнули, и тот, что помоложе, пустился было наутек, но, пробежав метров десять, остановился.

— Ах, разбойники! Ах, разбойники! Что вы наделали?

Артем Кузьмич то вскидывал, то опускал тяжелые руки, крутясь на месте и глядя на поверженные стволы.

Когда рубщики уяснили, в чем их обвиняют, они осмелели, и старший начал:

— Артем Кузьмич, так ведь сосны-то усохшие были…

— Как это усохшие?

— Э-э, давно уж. Третий год не то что шишку, и хвою-то не выбрасывали.

— Что ты врешь!

— Гляньте сами, как кора-то лупится.

Артем Кузьмич с недоверием осмотрел стволы, пни, подержал в руках хрупкие ветки с торчащими шишками, — и вдруг примолк, стих. Что-то беспомощное и жалкое появилось в его крупной фигуре. Стянул с головы картуз и утер тыльной стороной руки потный лоб.

— Знамо, жалко, Артем Кузьмич, да что делать-то? Отжили свое, отдежурили…

— Мы не своевольничаем, — заговорил и молодой. — Надо чем-то зерносушилку топить, вот Константин Андреевич и приказал.

Артем Кузьмич, не слушая, побрел по стерне дальше, к большаку, потом обернулся, и взгляд его скользнул не по земле, не на спиленные сосны, а туда, где еще совсем недавно наполнялись звоном их вершины — кудрявые головушки. Замер, что-то пробормотал и пошел в обход рубщиков к машине — шагом тяжелым, будто вязнущим. Сел на заднее сиденье, стараясь не видеть Костю, и до самого села не проронил ни слова…

На сцене — снова Груздев, вихляющийся, длинноволосый. Что он только не вытворяет — поет «под Утесова», исполняет райкинские миниатюры, выстукивает ногами ритмический вальс. Употел, откидывает назад волосы перенятым от эстрадников движением, и на поклоны выбегает по нескольку раз, церемонно раскланивается, прикладывая руку к сердцу, и глядит не на зрителей, а куда-то поверх голов, словно он выступает в огромном, многоярусном зале.

Зрители здесь не избалованы и хлопают дружно — рук не жалеют, думают, что все так и надо делать.