Юлиан Семенов - Горение

– Аркадий Михайлович, если позволите, я начну с эмигрантских, – сказал помощник. – Ленин довольно резко выступил против социалистов-революционеров, это первое. Сообщение о реферате Мартова, который оценивают как новую полемику с Лениным, причем корнем расхождения по-прежнему называют отношение к партийной дисциплине – второе; теперь…

– Погодите, – перебил его Гартинг, – что у Ленина против эсеров?

– Тут так, – ответил помощник, отыскивая нужную строку, с которой следовало начать. – Одна минуточка, сейчас… Вот, извольте: «Каждый поединок героя будит во всех нас дух борьбы и отваги», – говорят нам. Нас уверяют, что «каждая молния террора просвещает ум», чего мы, к сожалению, не заметили. Не правда ли, как это удивительно умно: отдать жизнь революционера за месть негодяю Сипягину и замещение его негодяем Плеве – это крупная работа. А готовить массу к вооруженной демонстрации – мелкая. О вооруженных демонстрациях «легко писать и говорить, как о деле неопределенно далекого будущего». Как хорошо знаком нам этот язык людей, свободных от стеснительности твердых социалистических убеждений. Непосредственную сенсационность результатов они смешивают с практичностью. Социал-демократия всегда будет предостерегать от авантюризма и безжалостно разоблачать иллюзии, неизбежно оканчивающиеся полным разочарованием. Мы предпочитаем долгую и трудную работу над тем, за чем есть будущее, «легкому» повторению того, что уже осуждено прошлым».

– Дальше…

– Теперь из хроники партийной жизни… Что ж я отметил-то для вас? Ага, вот. «Ф. Доманский выступил с рефератом о положении рабочих в шахтах Домбровского бассейна, где он недавно нелегально побывал. Реферат был выслушан с большим вниманием, попытка сорвать его правой фракцией польских социалистов, близких к Юзефу Пилсудскому, не увенчалась успехом, сбор-складчина переданы Ф. Доманскому для выпуска газеты польских пролетариев „Червоны Штандар“.

– Доманский – это Дзержинский?

– Совершенно верно, Аркадий Михайлович.

– Он уже вернулся из Цюриха?

– Нет еще.

– А в чем дело? «Громов» ведь сообщал, что он должен вернуться в Берлин.

– Он задержался, Аркадий Михайлович, потому что там у него жидовочка умирает…

– Кто?!

– Невеста, Гольдман Юлия.

– Чьи данные?

– Гуровской.

Гартинг даже привстал в кресле от гнева:

– Я сколько раз вам указывал?! Почему агента не по кличке зовете?! Нет Гуровской! «Громов» есть! Ясно?!

…Юлия Гольдман умирала в сознании, понимая, что осталось ей жить на земле считанные дни – не месяцы.

Лицо ее обострилось, но черты были прежние, – красивые, мягкие, добрые.

Либер, брат ее, прислал письмо – много шутил, каламбурил, не веря, видимо в силу молодости своей, что может случиться страшное. Иногда, перемежая шутку серьезным, обращался к «милому Феликсу» с жалобами на робеспьерианский дух «Фрея» (Ленина), на его дисциплинированную требовательность, остерегая восторгаться «Маратом нашей эмиграции в такой мере, что даже нам, бундовцам, здесь об этом стало известно». Обещал, если сможет, вырваться к «милой сестрице, которая не имеет права кукситься, хотя бы потому, что рядом с нею замечательный Феликс, приведший и тебя, Юлечка, и меня, и Влодека в революцию, а его присутствие – само по себе – лучшее из возможных на свете лекарств. Когда выздоровеешь, я, наконец, выполню свое обещание и подарю тебе велосипед. Тот, который я купил, пришлось продать, чтобы помочь нашему товарищу-меньшевику (маленького роста, рыжий, ты, Феликс, догадываешься, видимо, кто это) переправиться из Сибири в Цюрих. Жаль было расставаться с новеньким двухколесиком, да ничего не поделаешь… ».

Дзержинский оторвался от письма, спросил удивленно:

– Ты любишь кататься на велосипеде, Юленька?

– Я мечтаю. Любят, если умеют.

– Я подарю тебе велосипед. Я соберу денег в долг и куплю двухколесик. Я быстро научу тебя кататься. Надо держать ученика сзади, за спину одной рукой, а за седло – второй и все время бежать следом, подбадривая, а потом осторожно руки убрать, и ты прекрасно покатишься сама, важно только, чтобы ты верила, что я все время бегу сзади…

– Феликс, – перебила Юлия очень тихо, чуть сжав его руку прозрачными пальцами – больно ей стало слушать про велосипед. – Я все время забываю, как называется та гора…

– Та, что вдали, между двумя пузатыми?

Юлия улыбнулась:

– Да, между пузатыми.

– «Малышка».

– «Малышка», – повторила Юлия и медленно обвела глазами синие дали, белые вершины гор, желтые, тонкие тропки, проходившие по долинам и расщелинам, высокое небо, в котором перились легкие, пуховые облака.

– Я принесу еще один плед, Юля, у тебя руки заледенели.

– Нет, спасибо. Мне вовсе не холодно. А может быть, холодно, я не знаю, но я не боюсь холода, я очень боюсь жары, Феликс, я проклинаю себя за то, что встретилась с тобою.

– А я за это судьбе благодарен.

– Нет, Феликс, это неправда. Я уйду, и ты будешь один, а кто тогда станет кормить тебя? Заставлять спать? Переписывать твои статьи? Кто будет понимать тебя, когда ты молчишь, сердишься, уходишь в горы, исчезаешь на месяцы? Знаешь, я всегда не любила женщин. Я с мальчишками дружила, они – добрее. Если друг – так друг, никогда за спиной не шепчется. Я не боюсь уйти, я готова к этому, я за тебя боюсь

– в этом мире…

– Юленька, ты…

– Не надо, Феликс. Мы же с тобой уговаривались: всегда и обо всем честно. Я не боюсь, потому что верю в бессмертие. Это не поповство, родной. Человек бессмертен оттого, что призван к рожденью. Умирающая листва на деревьях бессмертна: ведь она весной отдала земле семена, из которых будет жизнь. Я осталась в жизни друзей, потому что память – это жизнь, и я не умру, пока живы все вы и сохраняете в себе звук моего голоса, цвет глаз, мои слова. Но мне так хочется быть подле тебя, Феликс, так хочется охранять твой покой, которого нет, но когда-то же будет?!

– Юленька…

– Да, родной…

– Хочешь, поиграем в мою игру?

Она улыбнулась: Дзержинский часто по вечерам «продлевал жизнь» – он вспоминал до мельчайших, самых малых малостей прожитый день, анализировал его, исследовал, где была допущена ошибка, как и что можно было сделать лучше, и получалось, что за одни сутки он умудрялся прожить два дня, причем первый, реально прожитой день давал пищу для размышлений, анализов, прикидок на будущее.

«Заметь, Юленька, – часто говорил он, – эта детская игра позволяет за одну жизнь прожить целых три, потому вечернее исследование прошедшего дня позволяет подняться на ступеньку выше, и день завтрашний увидит меня иным, улучшенным, что ли, поумневшим. В прожитом всегда сокрыто зерно истинного будущего, надо только уметь рассматривать себя и тех, с кем сводит жизнь, со стороны, без гнева и пристрастия. Анализ – это расширение, это удар по границам привычного, и потом как-то очень приятно ощущать свою власть над временем – я останавливаю не то что мгновенье – день! Власть – мишура, кроме власти над временем, в нем все реализует себя и выявляет».