Юлиан Семенов - Горение

– Юленька…

– Знаешь, о чем я мечтаю? – спросила женщина тихо.

– Знаю.

– Нет. Не сердись. Я мечтаю, что когда все кончится, ты оденешь мне колечко.

– Когда спадет жара, Юленька, мы спустимся в долину и поедем в Закопане. Я буду приезжать к тебе из Кракова каждую субботу, мы снова станем гулять по горам, и я чаще буду с тобою…

– Не надо давать такого слова, Феликс. Я привыкла, что ты всегда говоришь правду. А она жестока. И это очень хорошо. А мне было бы еще лучше, если бы ты сейчас уехал. Ты сердишься? Хорошо, не уезжай. Просто я не хочу, чтобы ты видел все. Твой Антек Росол, говорят, очень любил красные гвоздики, ему друзья приносили гвоздики, когда навещали в больнице, перед тем, как он… Я расспрашивала – отчего ты его так помнишь… Я тоже очень люблю красные гвоздики. Как мало людям отпущено для счастья, а самое страшное – никто из нас не знает, когда наступит черта. Слава богу, что моя черта – первая. Ох, просто беда, Феликс, с этим проклятым «слава богу». Ты ведь не терпишь, когда его поминают…

– Рассказать тебе, как мы с братьями играли в волшебный клад?

– Не надо. Я плакать стану, Феликс. Как же мне отдать тебе мою любовь, родной? Как страшно уносить с собою любовь – так ее мало на земле и так нужна она тем, кто остается…

– Юленька, послушай меня…

– Я слушаю.

– Когда мне было очень плохо в тюрьме и лекарь сказал, что я не жилец, я заставил себя стать комком, понимаешь? Я сел на койке и собрал всего себя в кулак. Я сказал себе: «Ты нужен другим, поэтому ощути всего себя, свое тело и болезнь в нем, и обрати свой гнев против этой проклятой, маленькой, затаенной болезни и заставь ее испугаться тебя». Понимаешь? И я заставил ее испугаться. Сделай так же, Юленька, ласка ты моя нежная…

– Феликс, – женщина улыбнулась слабо и по-взрослому снисходительно, – но ведь ты – Дзержинский. Таких очень мало на земле. Потому одни тебя очень не любят, а другие так любят, что слов нет как выразить. Ты ведь и сам не понимаешь того, что ты – Дзержинский. А если б понял – я б тебя не полюбила. Женщина любит того, кто себя отдает, – тогда она ощущает свою нужность. Пророк только потому пророк, что заставляет верить в себя, вот его и боятся. Феликс, когда тебе будет очень плохо, пойди в концерт, на Девятую симфонию, ладно?

Бетховенская музыка была огромной, всеохватывающей, но не отделяющей себя от тех, кто ее слушал. Умение отдавать – талант сильных.

На людях плакать невозможно. На людях – это когда приезжают в горы, в санаторий к умирающей Юле его товарищи. А здесь, в концерте, где тысячи, – ты принадлежишь самому себе, и можно плакать – беззвучно, схватившись пальцами за красный бархат кресла; здесь до тебя никому дела нет, потому что все пришли со своим, Бетховен-то каждому отвечает. Сиди и плачь. Тут можно, Дзержинский. Тут надо. Завтра глаза твои должны быть сухими: в твои глаза смотрят и враги и друзья. Ни те, ни другие не имеют права увидеть в твоих глазах слезы. Одним они покажутся слабостью, другим – неверием. К твоим глазам очень присматриваются, потому что ты – Дзержинский.

– Феликс!

Дзержинский не сразу понял, что это его зовут, – привык к «Юзефу». Феликсом его звала Юлия; только на женский голос он откликался, только этот голос хотел сейчас слышать.

– Феликс!

Дзержинский обернулся: навстречу ему бежал Сладкопевцев, чуть поодаль стоял худенький, похожий на мальчика-воробушка Иван Каляев рядом с поджарым лысым, крупнолицым человеком в тяжелом английском костюме.

– Феликс, здравствуй! Как рад я тебя видеть!

– Здравствуй, Миша, здравствуй!

– Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. Откуда ты? Надолго? Что бледный – болен?

– Нет, нет, здоров. А откуда ты? – спросил Дзержинский, стараясь улыбаться, но подумал, что улыбка, видно, вымученная у него, а потому может показаться жалкою.

– Из Парижа, вот собираемся на… – Сладкопевцев внезапно и неловко оборвал себя: – Ты знаком с товарищами?

Каляев шагнул навстречу Дзержинскому:

– Здравствуй, Феликс, сколько лет, сколько зим…

– Здравствуй, Янек, рад тебя видеть.

Савинков поклонился молча, заметив:

– По-моему, мы встречались с вами во время этапа в Вологду и Вятку. . V^vuy . -:

– Борис Викторович?

– Именно.

– Мне лицо ваше знакомо.

– Иван назвал вас: вы – Дзержинский?

Каляев – со своей обычной детской, застенчивой улыбкой – пояснил:

– Борис меня иначе как «Иваном» не величает.

– «Иван» – это категорично, мужицкое это, а в «Янеке» много детского, – заметил Савинков.

– И хорошо, – сказал Дзержинский, – детскость – это чисто.

– В нашем деле не детскость нужна, а твердость, – возразил Савинков.

– Ребенок бывает порой тверже взрослых: те умеют, когда надо, отойти в сторону или изменить слову.

– Это – философия, – поморщился Савинков, – а я не люблю философствовать. Хотите к нам присоединиться? Мы поужинать собрались. Славно посидим.

– Нет, спасибо. У меня дела.

– Пойдем, Феликс, – попросил Сладкопевцев, – вспомним, как через Сибирь бежали, Борис стихи почитает, Янек расскажет что-нибудь, пошли!

Дзержинский представил себе номер в пансионате мадам Газо, маленькое окошко под потолком, чуть не тюремное, смотреть в которое можно, лишь став на тоненький, скрипучий стул, да и то одни черепичные крыши видны; ужасное, чуть не во всю стену зеркало, в котором постоянно, где бы ты ни был в комнатке, краем глаза упираешься в свою спину, лицо, руки – в свое одиночество.

– Пошли, – сказал Дзержинский.

Савинков предложил поужинать в «Бретани».

– Там рыба хорошая, – пояснил он, – под белым соусом. И не только вина можно спросить, но и водки. Оттуда позвоним Ивану Николаевичу и Егору – «Бретань», чтоб посетителей приваживать, добилась себе телефонного аппарата.

В «Бретани» было тихо; посетители в это время сюда не заходили – межсезонье. Заняли стол на восемь человек в отдельном кабинетике, обитом красным плюшем. Савинков усмехнулся:

– У кабатчиков, верно, тайный сговор с хозяевами борделей: с отрыжкой сытости появляется тяга к блуду, а здесь и цвет способствует… Что вы закажете, Дзержинский?

– То же, что вы.

– Тогда спросим рыбы. Пить что хотите?

– Я не пью.

– Вообще?

– Да.

Савинков смешливо почесал кончик утиного носа:

– Это принцип?

– Необходимость.

– Именно?

– Надо иметь постоянно чистую голову.

– Проспитесь – вот и будет чистая.

– Он не пьет, – сказал Сладкопевцев, – это правда, Борис.

Каляев, улыбнувшись, заметил:

– Феликс, но однажды ты выпил. Помнишь?

– В Вильне? – спросил Дзержинский.

– Да. Можно расскажу?

– Конечно.

Каляев закурил черную парижскую сигаретку и сразу же стал похож на испорченного мальчишку – юн, а сигаретка в его детских руках казалась противоестественной всему его облику.