Юлиан Семенов - Горение

– Феликс был влюблен в гимназистку, – начал Каляев, по-прежнему улыбаясь, – и посылал ей стихи в галошах ксендза, который преподавал в мужской и женской гимназиях. Стихи юная Диана читала, но во взаимности не призналась. Сначала Феликс хотел лишить себя жизни, а потом мы уговорили его выпить вина. И он, поплакав, понял: все, что происходит, всегда к лучшему.

– Стреляться хотели? – осведомился Савинков.

– А как же иначе? Конечно.

– Вы написали хороший рассказ в «Червоном Штандаре», – заметил он.

– Каляев мне перевел. Очень честная штука. Готовите книгу рассказов?

– Я писал не рассказ, – ответил Дзержинский. – Это отчет о побеге.

– Это рассказ, – возразил Савинков. – Все мы, пишущие, кокетничаем скромностью. Официант!

Тот подплыл стремительно, склонив голову по-птичьи набок, почтительно буравя птичьими, круглыми, черными бусинками глаз лицо посетителя.

– Рыбу варите недолго, – сказал Савинков, – пусть внутри останется краснинка. Соус подайте отдельно каждому. Пусть потрут чеснока, передайте на кухню. Спаржу не солите, принесите рыбацкую соль, очень крупную, мы – сами. Проследите за тем, как будут готовить.

«Лучше б он на „ты“ говорил, – подумал Дзержинский, – с „вы“ это еще обиднее».

– Иван, посмотри, наши не идут? – попросил Савинков.

– Так рано еще.

– Посмотри, – повторил Савинков.

Каляев поднялся, пошел к двери – махонький, в чем только жизнь держится.

– У вас как в казарме, – заметил Дзержинский. – Повиновение полное.

Савинков пожал плечами, но видно было, что ему эти обидные слова понравились.

– Мы добровольно приняли команду, Феликс, – сказал Сладкопевцев. – Мы ведь действуем, нам нельзя без железной дисциплины.

– Дисциплина должна быть самовыражением призвания.

– У вас великолепное чувство слова, – заметил Савинков, – обидно, если вы погрязнете в социал-демократических дискуссиях и рефератах. Уж если не к нам, не в наши ряды – то писать.

– В спорах рождается истина, – сказал Сладкопевцев, поняв, что слова Бориса неприятны Дзержинскому. – Они по-своему ищут, пусть.

– Революции нужны подвижники дела, а не спора, – не согласился Савинков. – Женаты?

Дзержинский ответил вопросом:

– А вы?

– Де факто.

– Дети есть?

– Да.

– С вами живут?

– Я их не вижу.

– Пишете новеллы? – продолжал спрашивать Дзержинский – ему надоела манера Савинкова ставить быстрые вопросы и поучать, растягивая слова, сосредоточив при этом свой взгляд на переносье собеседника.

– Он пишет великолепные стихи, – сказал Сладкопевцев. – Почитай, Борис, а?

– После пятой рюмки, – пообещал Савинков.

И в это время вернулся Каляев с Егором Сазоновым и Евно Азефом.

– Иван Николаевич, – представился Азеф, руки не протянув: он устраивал свое огромное, расплывшееся тело в кресле, которое стояло подле Савинкова.

– Василий Сироткин, – назвал себя Сазонов.

Каляев и Сладкопевцев переглянулись.

– Егор, ты что, с ума сошел? – спросил Каляев. – Это же Дзержинский.

– Он прав, – сказал Азеф и, отломив кусок хлеба, начал жадно жевать. – И не надо смотреть на меня с укоризной. Он прав. Василий Сироткин – очень красиво звучит. Вы социал-демократ, Дзержинский?

– А вы?

– Я инженер.

– Член партии?

– Беспартийный, – усмехнулся Азеф.

Дзержинский встал из-за стола, молча поклонился всем и пошел к выходу.

– Зря, – сказал Сладкопевцев, – напрасно ты эдак-то, Иван.

– Нет, не зря! – Азеф жевал чавкающе, быстро, обсыпая крошками свой дорогой костюм. – Ты б еще сказал ему, что завтра едешь в столицу, царя убивать. «Поедем, мол, с нами, в Мариинку зайдем, Павлову посмотрим». Дерьмо вы, а не конспираторы!

Каляев поднялся, хотел что-то сказать Азефу, но сдержался, побежал за Дзержинским.

– Иван, Дзержинский спас меня, – сказал Сладкопевцев. – Когда мы с ним бежали из ссылки, он мне свой паспорт отдал, сам остался без документов…

Азеф пожал плечами.

– Ну и что? – спросил он, по-прежнему жуя хлеб. – Бабьи нежности. Ну спас, а дальше?

Сазонов спросил:

– Это он написал «Побег»?

– Да, – ответил Савинков. – И вот что – товарищ Азеф преподал нам урок. Вину беру на себя: я Дзержинского пригласил. Революция не терпит сентиментальностей. Что касается его замечания о дисциплине: каждый из нас волен отринуть дисциплину боевой организации, каждый волен отойти, но если уж не отходит – тогда слепое подчинение Азефу и мне. Слепое. Каждый знает только то, что ему положено знать, и тех только, кого мы вам станем указывать. Любая самодеятельность, любая личная инициатива каждого из вас, каковы бы заслуги у вас ни были в деле террора, будет караться беспощадно.

…Каляев догнал Дзержинского на улице, взял под руку:

– Пожалуйста, извини, Феликс. У нас предстоит важное дело, поэтому нервы у всех на пределе.

– Это Азеф?

Каляев смешался, полез за сигаретами, остановился – не мог прикурить на ветру. Дзержинский смотрел на его вихор с жалостью и щемящей любовью.

– Я терпеть не могу бар от революции, Янек. Он спокойно отправляет вас на смерть. Балмашев убил Сипягина, ну и что? Легче стало? Кому? Балмашева повесили, Цилю забили в тюрьме, Савву расстреляли на Акатуе. Народу стало легче? Что, Плеве демократичней Сипягина? Еще страшнее. А ваш барин костюм носит, какой на Елисейских полях не каждый буржуй себе купит. Откуда деньги, Янек?

– Ты сошел с ума! В кассу партии приходят пожертвования!

– Но не для того, чтобы Азеф тратился на барские костюмы.

– А как иначе конспирироваться?

– Если он хочет конспирировать по-настоящему, незачем тащить вас в этот ресторан.

– Просто тебя, как и многих, отталкивает его уродство. Ты должен его узнать ближе. Он очень добрый человек, Феликс. Нет, нет, тебя оттолкнуло его уродство.

– Над Квазимодо мы плакали. Это ерунда – про уродство, Янек. Но, бес с ним, с вашим Азефом, разберетесь сами, не моя это печаль. Как мама?

– О, мама очень хорошо, Феликс, и Ядзя тоже. Выросла, вытянулась, как тростиночка на ветру.

– Ты их давно не видел?

– Давно. Нет, недавно, но только я их видел, а они не знали, что я смотрю на них.

– Это страшнее, чем на свидании в тюрьме.

– Да.

– Наверное, лучше бы и не смотреть на них так.

– Все равно это было счастье.

– Горькое счастье. Тебе надо идти, Янек?

– Почему? Ах, да… Конечно… Но меня простят. Как-то неловко все это. Ты поймешь Ивана, и Савинкова поймешь, Феликс, поймешь и простишь. Я с открытыми глазами иду на смерть, я счастлив, понимаешь, когда думаю о смертной минуте. Смерть моя не будет напрасной, я хочу этой смерти, потому что она даст жизнь.

– Янек, Янек, товарищ ты мой хороший… Разве изменение в кабинете министров что-нибудь принесет несчастному народу? Неужели вы верите в то, что придет честный?