Юлиан Семенов - Горение

– У нас цирк! – крикнул Яцек и стеганул Дзержинского. – Поднимайся на копыта! Я что сказал?!

Норовский прислонился к косяку – бледный до синевы. Яцек растерянно посмотрел на Дзержинского, подошел к деду, взял его за руку, потеребил пальцы. Норовский, опустившись на колени, обнял мальчика и прижал к себе.

Мальчик увидал в кармане деда плоскую длинную коробку конфет.

– Деда шоколад принес! – закричал он.

– Это не шоколад, – ответил Норовский, – это гадость, пойди выброси в ведро.

– Я же видал такие коробки в витринах, дед…

– Выброси в ведро, – повторил Норовский.

Яцек взял коробку, прижал ее к груди и вышел на кухню. Слышно было, как коробка ударилась об оцинкованную жесть мусорного ведра. Мальчик вернулся в комнату – нахохлившийся, как воробышек.

– Наездники, марш в кроватки! Спать! – сказал Дзержинский. – Деда устал, у него сердечко болит!

Он поднял Яцека на руки, шепнул:

– Ты у нас старший, смотри, чтобы маленькие на бочок легли и не шалили, ладно? А я дедушку чаем напою и дам ему лекарства.

Дети ушли – тихие, испуганные.

– Что? – спросил Дзержинский. – Плохо? Пойдемте, чай горячий еще, мы давно вас ждем.

– Утром оставался суп в тагане.

– Мы и его съели, и на завтра сварили. Давайте руку. Пальцы-то ледяные. Где запропастились? Я Франтишка просил поехать в больницу, решил, не у Марыси ли вы. Пошли на кухню.

Норовский сел у плиты, обхватил стакан плоскими пальцами, в которые навечно въелась типографская краска, согнулся над шатким кухонным столом, голову опустил на грудь.

– Может, достать капель? – спросил Дзержинский. – Вы очень бледны.

– Ничего. Пройдет. Надо согреться.

– Пейте чай.

– Я пью.

– Наколоть сахара? Я принес головку сахара. Хотите?

– Что, денег достали?

– Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый сахар. Сейчас я здоров – мальчикам принес.

– Что у вас с грудью?

– Меня посадили первый раз, когда было девятнадцать, и сильно избили. Я очнулся на полу и почувствовал, будто к плитам примерз. Вот с тех пор. Вы пейте, пейте…

– Не устали с детьми?

– Ну что вы! Они у вас чудные. Я завидую вам.

– Не надо завидовать…

– Я добро.

– Не верю. Зависть – всегда плохо.

– Нет. Добрая зависть помогает миру обновлять самое себя. Это не соперничество, не состязание, это новое качество, это чисто. – Дзержинский подвинул старику стакан чая и ванильные сухари. – В будущем – хочу верить – зависть исчезнет. Мне кажется, зависть – приобретенное человеком качество, это не врожденное; это от неравенства, трусости, забитости, от тьмы.

– Сколько вам?

– Двадцать семь.

– Что?!

– Двадцать семь.

– Смотритесь на все сорок.

– Устал. Отдохну – снова буду самим собой.

– Все проходит, кроме усталости.

Дзержинский улыбнулся:

– Можно заносить на скрижали.

Норовский сжал стакан, задержал его у рта, потом с размаху бросил его об пол; высверкнуло быстрым сине-красно-белым.

– Я был в полиции, Доманский. Они хотят, чтобы я стал мерзавцем. «Дорогая Альдона! Спасибо за твои сердечные слова. Действительно, я чувствую себя довольно плохо. Хуже всего то, что на меня теперь нашла апатия и мне не хочется ничего делать. Единственно, о чем я мечтаю, это о том, чтобы выехать куда-нибудь в деревню, но это лишь мечты, – я должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь. Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой… Крепко поцелуй от меня деток своих. Тебя также крепко целую. С каким наслаждением я обнял бы наши леса и луга, дом, сосны во дворе и в саду и все наши родные места! по если я вернусь, то ведь и они не такие, как прежде, и я так изменился. Столько лет прошло, столько лет жизни, страданий, радостей и горя… Будьте здоровы. Крепко вас обнимаю. Ваш тот же».

…Дзержинский письмо не подписал, потому что опустил его в ящик уже на территории Варшавской губернии, перейдя нелегально границу – в который уже раз…

Шевяков предложил Глазову присесть, достал из ящика стола пачку сигарет:

– Попробуйте, Глеб Витальевич, германские. Гартинг прислал в подарок. Дарить начал, – усмехнулся Шевяков. – Это хорошо, когда дарят

– силу, значит, признали. В России слабым не дарят.

– А вдруг какой слабый силу наберет? Не простит сильному-то, сомнет.

– Значит, дурак сильный, коли позволил тому, кто под собой, высунуться. Умом, так сказать, обделен. Ладно, эмпиреи сие… – Шевяков помолчал, пролистывая бумаги, а потом тихо поинтересовался: – Чего ж не поправляете? Надо ведь по-ученому «эмпиреи» выговаривать…

– Силу берегу, – ответил Глазов. – Вашему совету следую.

– Это хорошо. Это – пригодится, – согласился Шевяков. – Я вас вот зачем позвал, Глеб Витальевич… Я хочу вам сеточку показать. Пока еще она ячеею крупна, даже щука проскочит, надобно подмельчить. Глядите: вот Краков. Там типография Дзержинского. На улице Коллонтая. Дом шесть. Я было задумал ее пожечь, но Феликс Эдмундович там теперь сам изволит жить – заместо ночного сторожа, австрияки пугнули, видно. В Берлин когда ездит, к Люксембург – поселяет наборщика Франтишека или дед Норовский с внуками поддежуривает. Значит, жечь не тоже – шум, так сказать, лишний шум. Бить – так наверняка и без свидетелей. В Берлине с ним тоже трудно сладить – депутат рейхстага Бебель его обожает, глазом теплеет, ставит в пример. Так что, думаю, бить типографию в Кракове надобно здесь, у нас, в России, в Варшаве, Лодзи и Домброве. Сблаговолите озаботить своих сотрудников вопросом: где и через кого Дзержинский после ареста Грыбаса распространяет газету. Надобно не только партийцев взять под неусыпное наблюдение, но и симпатиков. Надобно бросить все лучшие силы на заарестование Дзержинского, а сделать это можно здесь – во-первых, и, во-вторых, в густых рабочих районах.

Изъяв Дзержинского, мы выпуск «Червового Штандара» приостановим, серьезно приостановим – он там пружина, он – главное действующее лицо. Задача, так сказать, ясна? Ну, и слава богу.

Поселок рудокопов в Домброве был страшен: покосившиеся дома, грязь, пьянка, по ночам – непроглядная темень, тишина, и только ухает сердце района – шахта, живая могила, сырость и смрад.

Дзержинский шел от станции по полю, с трудом вытаскивая ноги из чавкающей жижи: дорогу контролировали городовые, рабочий край без надзора оставлять негоже, днем и ночью за фабричными глаз надобен, они как солома, если умело подпалить.

Возле крайнего дома Дзержинский остановился, вытер пот со лба и долго отмывал грязь с высоких калош. Вода в луже пахла углем, здесь все пахло углем, даже пот и кровь.