Юлиан Семенов - Горение

Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:

– Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?

– Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, – настойчиво повторил Веженский. – Пришла пора прорастать, мастер.

– Пан Норовский? – вахмистр краковского отделения политической полиции Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз, смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы бледным.

– Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.

– Я не офицер. Я вахмистр.

– У меня дома внуки. Они там одни… Маленькие дети, господин вахмистр.

– Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.

– Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.

– Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят, иначе он бы давно вас вызвал.

Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, – поляков же и ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут – за арбитражем к австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в многонациональной монархии? )

– Садитесь, – сказал Дрешновский старику, – можете курить.

– Я не курю.

– Все политики курят.

– Я не политик.

– А что ж тогда волнуетесь?

– Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.

– Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?

– Я не связан с анархистами.

– А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы набираете его газету с завязанными глазами?!

– По какому праву вы поднимаете на меня голос? – спросил Норовский, пожевав медленно побелевшими губами. – Если я арестован, вы вольны запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и уйти.

– Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, – устало вздохнул Зирах, – как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить – запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это ведь понятно… Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его место! Вена, как и любая столица, требует немедленного ответа от господина Дрешновского, а что он может ответить, не побеседовав с вами?

– Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.

– Ну, это не верно, – заметил Зирах, – вас никто не оскорбил. А то, что господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам причину.

– Я готов ответить на вопросы, – повторил Норовский и глянул на большие часы с боем, стоявшие в углу холодной комнаты – без обязательного портрета Франца-Иосифа над столом, без кожаного дивана, портьер и громоздкого секретера – стол, стулья, зарешеченные окна, белая изразцовая печка в углу, и больше ничего.

– Что вам известно о Доманском? – спросил Дрешновский.

– То же, что и вам.

– Вы разделяете его политические взгляды?

– Нет.

– Вы готовы подтвердить это под присягою?

– Да.

– Тогда отчего же вы продолжаете сдавать ему типографию? Он вам задолжал за пять месяцев! Вы ж до сих пор не внесли арендной платы!

– Я внесу.

– Когда?

– Этот вопрос вправе задать финансовый департамент.

– Задаст, – пообещал Зирах. – Я прослежу за этим.

– Откуда Доманский получает деньги? – продолжал пытать Дрешновский.

– Такого рода вопросы задавать бестактно.

– Мне – вам, или вам – ему?

– И так и эдак.

– Где ваша совесть?! – воскликнул Дрешновский. – Как вам не совестно лгать мне?!

– Не смейте повышать голос!

– Я буду повышать голос до тех пор, пока вы не скажете правду! И я добьюсь правды!

– Пан Норовский, я хочу дать вам совет, – тихо сказал Зирах и, взяв из папки тоненькую линеечку, начал ударять ею в такт своим словам по зеленому сукну стола. – Вы не в том возрасте, когда можно позволять себе роскошь ссориться с властями. У вас четверо внуков. Их отец умер. Мать безумна, и вам приходится довольно много платить за ее содержание в доме убогих. Я читал ее скорбный лист – на выздоровление надежды нет. Я точен, не так ли? Хорошо, что вы не стали возражать. Власть есть власть, пан Норовский. Мы можем всё. Согласны? Всё! Доманский одинок и молод, мера его ответственности одна, ваша – совсем иная. Он вправе мечтать, а вам следует думать. О хлебе насущном для внуков.

– И убогой дочери, – добавил Дрешновский.

– Словом, мы просим вас сообщать все, что вы знаете, и особенно то, что сможете узнать о намерениях, друзьях и – финансовых средствах Доманского. У нас есть основания предполагать, что он принадлежит к союзу анархистов, а наша монархия входит в международную конвенцию по борьбе с ними.

– Это ложь.

– Это правда! – воскликнул Дрешновский.

Зирах поднял руки, словно в плен сдавался:

– Как говорят в боксе? «Угол»? В угол, господа, в угол! Я буду рад, пан Норовский, если вы поможете нам опровергнуть эти подозрения. Если же вы решите уклониться – мы вправе посчитать вас сообщником Доманского. Со сводом законов знакомы?

– Нет.

– Напрасно. Каждый свой поступок, каждый шаг, любое намерение человек обязан проверять, соотносясь со статьями законоположения. Вот, извольте, параграф сорок девятый: «пособничество, укрывательство или несообщение властям о деятельности государственного преступника карается заточением в крепость на срок от шести месяцев до двух с половиной лет». Накиньте следствие – месяцев семь. Плохо, очень плохо, пан Норовский. Внуки за это время погибнут. Что поделаешь: когда идет поезд, надо соблюдать правила безопасности. Власть – тот же поезд. Благодарю вас за то, что нашли время прийти. Мы ждем вашего ответа на этой неделе, – Зирах открыл стол, достал оттуда коробку конфет и протянул Норовскому. – А это шоколад для ваших малышей. Не отказывайтесь, я сам скоро буду дедом.

Норовский вошел в квартиру запыхавшись. В комнате, где обедали, стол был отодвинут в угол, стулья сложены на кухне, а посредине, усадив на спину трех – мал мала меньше – внуков, Дзержинский изображал лошадь; старший, Яцек, размахивал над головой веревкой, на которой дед развешивал стираное белье.