Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Была у Еверьяна дочерь Ксанька, у Ксаньки сидела нехорошая икота, бабы-икотницы со зла подсадили, — горда, вишь, была девка, фыркала на всех, вот и дофыркалась. Вдруг падала Ксанька посередь избы и кричала голосом источным, и пена изо рта валила клубом. Лечили, гладили разные бабки — ничего не выходит.

Пришел Еверьян давесь к Балясу с поклоном: «Полечи девку, сделай милость — погладь». Не отрекся Баляс, хвалился, что икоту он любую умеет высадить. Вот Евдоху на Устье, как погладил — пошла к ушату воду пить, а икота мохнатенькой мышкой и выскочила через рот в ковшик. Все видели.

Сидел Баляс в углу за столом, ел студню, а народу набилась полная изба, слушали его страховито — тихо.

Поел, икнул зычно, покрестился:

— Слава те, осподи, сыт. Старому старику в бороду, старой старухе под зад, молодым девкам в косу, штоб не давали без спросу.

Шатуном двинулся вдоль лавки, спугнул девок:

— Хе-е, красоули!

Любил с молодухами шуточки зашучивать колдун.

Увидел опять Еверьяна, вспомнил — за делом дожидается мужик.

Взялся Баляс погладить Еверьянову Ксаньку. Велел в бане выпарить хорошенько, потом на печь под шубу, а после за ним послать, — он, как ангелочек, прилетит. Так и сказал, так и сделали.

К ночи за ним послали, прилетел, как ангелочек, веселый, светлый такой и сразу полез на опечье. Сел Ксаньке на ноги. Завилась, заревела Ксанька не своим голосом. И загулькал над ней колдун:

— Ничо, ничо, кокушиця! Я добренькой старичок, ничо!

Завозил, зачиркал когтистыми пакшами колдун по худому белому телу, пригнетал захрустевшие плечики, наступал коленкой на опалый живот. И стонала под ним Ксанька, как молодой чайченыш, оставленный маткой.

Пришел Еверьян, хотел сказать, чтобы полегче гладил.

Тут окрысился на него колдун:

— У-ди! Слово буду счас сказывать. В трубу тя вытянет.

Сам хлопотный такой, в поту весь, на плеши, как поп окропил.

Отошел Еверьян. И слушал со страхом за загородкой — худые слова бурмосил колдун, выкликал нечистую силу:

— Зажгите у ей, запалите у ей белые хруди, горечу кровь, черную максу и три жилы… не на нову, не на ветху, не на перекрой месяцу…

Тяжело было слово, — делал остановы колдун и крякал по-гусиному на всю избу.

И крестился тогда Еверьян:

— Х-осподи!

А в дальней горнице за столом крестилась и ревела тихо Еверьянова баба, слыша жалостный плач Ксаньки. Булькал на столе самовар, пироги да шаньги выставлены были богато на угощенье Балясу.

Кричала Ксанька все шибче, визжала сорванным голосом, мучил больно колдун. Толкал козонками глубоко под ребра, дергал, будто крючьем, мелкие с репку груди, больно давил затоснувшие колена. И взвидела вдруг Ксанька низко над собой темное лицо старика, толкнулась со всех сил худыми руками и обеспамятела сразу.

Тогда слез с печки колдун, вытер рукавом мокрое лицо сказал Еверьяну весело:

— Ну, зови меня чай пить.

За самоваром сказывал — тяжелая во Ксаньке была икота.

— Да какая злая! Я гоню и туды и сюды, скачет-скачет и сквозь кожу, будто шильем, так и колет, так и колет мне в персты. Во-от, стерьва!

— Вышла ли? — со страхом спросила Еверьянова баба.

— Но-о! У меня да не выйдет. Я ее во щиль загнал, как! Пригляди ужо, как девка на двор будет ходить. Я Уляхе в Ряболе тем же местом вывел, пошла на двор — потемне было дело — и чула, будто в ногу ударило. А пришла в'ызбу, глядит — на полсапожке правом дырка, икота-то, вишь, пулей выскочила. Во как!

И кивнул тут Еверьян бабе, чтобы вынесла с клети веко ячменю да масла ставок, что колдуну были заготовлены.

Собрал за день Баляс не мало добра, едва на утро мужик дюжий дотащил к лодке шуньгинские подарки.

Вышел народ весь проводить колдуна, шел он к берегу на пьяных ногах, едва и в лодку сел. Не сам сел — усадили, склали гостинцы, веселко в руки дали и с берега отпихнули.

И завопила Шуньга во след:

— Щастлива те поветерь! Гости, дедушко!

Сбил колдун меховой верх совика на спину, закивал плешивой головой:

— Ваши гости, ваши гости!

Доволен был, хорошо провожали, с почетом. Стояли еще долго бабы на высоком угоре, ветер парусом раздувал им широкие подолья и слышал колдун бабьи тонкие голоса, как песню:

— Го-сти-и!

На середке Гледуни был, несло шибко колдунову лодку, а все кивал и под нос себе бурмосил:

— Буду ужо, буду!

У Крутого падуна Василь Петрович вышел поутру из тайболы, сел на большой синий камень и закрутил цыгарку с палец. Смотрел в падун.

Гледунь, выбежавшая из-за мыска, идет пока спокойно, потом скоро быстреет и вьет воронки перед спадом на камни, будто страшится, не повернуть ли.

С горки хорошо видать эти камни. Они под водой, как двенадцать страшных голов, машут зелеными лохмами тины по быстрине. И Гледунь, вся взбелев, делит сразу свой бег на острые полосы и несется прямо на Старика. Стариком люди зовут черный кремневый обломок, вставший над рекой узким, угрюмым лбом. Ударив в лоб, Гледунь распластывает воду надвое и падает в порожек и дальше бежит вся в пене и в злых вихорьках волн, пляшущих далече. Шумит Крутой падун, как ходовая мельница, и в день, и в ночь, и несет на берег с него холодный мокрый ветер.

Только у берега, в узком месте, как бы тайком проскакивает Гледунь мимо, быстрым ходом. Только тут и можно пройти лодкой, и то гляди, равняй веслом крепче, а то понесет к Старику — о каменный лоб.

Думалось Василь Петровичу — хорошо бы на Старика с берега закинуть железный вал с колесьями, вроде мельницы. Загребали бы воду, вертела бы колеса сила вечная. Машину бы приспосабливай, какую хошь, от вала-то только шестеренку приладить.

Василь Петрович искурил цыгарку, сплюнул и встал. Из-за мыска выкурнула Балясова лодка — издали видно, что Балясова — носок обшит белой жестью. Колдун низко сидел в корме, сбив на спину верх оленьего совика и быстро загребал веселком по обе стороны. Ветер раскидывал ему бороду, холодил плешь, выбивал слезу на глаза, а он греб без передыху и не оглядывался — место опасное. Его уже близко видел Василь Петрович — жадное, угрюмое лицо старика все скосилось от страха.

Тогда окрикнул Василь Петрович:

— Эй! Вороти суды!

Колдун поднял веселко и остановился. Лодку быстро несло вниз.

Неохотно и подозрительно спросил: «чего?» и опять загреб, выправляя на струю.

— Вороти, говорю!

Василь Петрович поднял бердан и нацелился. Колдун завертел головой: впереди чернел каменный лоб Старика, вили воронки, быстрина шла к спаду, — от берега не уйдешь, некуда. Он завел веселко поглубже, напружился, чтобы перебить струю, и быстро приткнулся к берегу, к черной прибитой водой коряжине.

К нему, хрустя бахилами по камешнику, бежал Василь Петрович.

— Чего надоть-то? Чего сбивал с ходу? — сердито повел косым собачьим взглядом колдун.