Николай Зарудин - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

— Ах, это ты, Кондратенко!

Он идет в глубине тополевой аллеи, насвистывая песенку и гремя ключами.

— Спать, спать пора! — говорит он…

Да, я вспоминаю еще:

Мы входим в этот большой барский двор. Паркетные полы рассохлись, и кажется, что от наших шагов весь дом трещит и колеблется… Мы идет по комнатам не час и не два, а бесконечно долго.

И вот эта комната. Летучие мыши исчертили весь горизонт. Они безжалостно гасят закат.

Дом пуст, в дому ни души, кроме нас.

Но мы забыли осмотреть другие комнаты, шкафы и столы… А вдруг кто-нибудь притаился? В самом деле, я слышу скрип дверей, кто-то ворочается в нашем гардеробе. Нас сейчас окружат, схватят, уничтожат. Да ведь, может быть, во всех углах притаились враги? Я слышу их шорохи. Летучая мышь носится по черным комнатам и отпирает зубами шкафы и двери. Она выпускает своих сообщников из засады…

Паркетные полы скрипят.

Гранате невмоготу лежать на столе. Сейчас она взорвет мрак, револьверы разрешатся от свинцового бремени.

И вот уж нетопыриные крылья шумят надо мной…

Летучая мышь срывает с моей головы одеяло.

……………………………………………………………………………………………

Мне все понятно: к нам ломятся.

Председатель рабочкома вскакивает и мечется в темноте, натыкаясь на предметы. Я слышу, как он тормошит дядю Мишу. Кондратенко приподнялся на локте и шопотом проговорил (голос у него все-таки дрогнул):

— Не шевелись.

Извне слышатся новые стуки и грохот.

Паркет расскрипелся.

Я беспомощно сжимаю отяжелевший наган и слышу всхлипывания предрабочкома: он уже не может владеть собой. В его словах — безумная храбрость и сумасшедший страх.

— Опять, опять… — шепчет он. — Жинка… Они будут в револьвере, слушай…

Я хочу думать о близких врагах, но мысль моя вертится около предрабочкома. «Он сидит на полу», — думаю я.

— Перестань! — сердито обрывает его Кондратенко.

И босиком, по-кошачьи он подходит к двери. Он стоит у двери: это я чувствую по его сипловатому дыханию.

Стуки раздаются все громче.

В коридоре, в комнатах слышны чьи-то тупые шаги.

Я хочу думать об этом, но в моем уме всплывает вдруг далекое воспоминание детства: ветер сорвал с меня, трехлетнего, ватную шапочку и помчал ее по тротуару. Я догоняю, догоняю, ветер гонит ее все быстрее.

«Но что мне делать с наганом? — силюсь я отвязаться от неуместных воспоминаний. — Он у меня совсем лишний».

Предрабочкома больше не слышно: может быть, он умер в своем углу.

И опять доносится скрип рассохшегося паркета, шаги и стуки.

Сейчас случится необыкновенное в моей жизни. Как жаль, что вчера не отправил письма! Умереть… Висеть на перекладине в конюшне…

И, готовый уже ко всему, я кладу наган на подушку: все равно он мне не поможет.

Дядя Миша безмолвствует.

Мне хочется крикнуть ему: «Открой же дверь!» Но Кондратенко спокоен. Он изводит нас своим спокойствием.

И он дождался-таки, что в дверь стукнули и начали дергать ее. И чей-то простудный кашель слышится там, в непроглядной ночи.

Наступает самая рискованная секунда. Но вместо того, чтобы действовать, я со странным спокойствием думаю: откроет Кондратенко дверь или будет палить насквозь?

В это мгновение раздается металлическое щелканье, подобное щелканью взводимого курка.

(Позднее я сообразил, что это дядя Миша повернул ключ в дверной скважине.)

Летучая мышь трогает мои волосы. Нетопыриные молнии пронизывают все мое тело.

Я судорожно закрываю глаза: я не хочу видеть смерти.

Но свет и сквозь веки проникает в мои зрачки.

Он настолько ярок, что я не в силах держать глаза закрытыми.

Зрачки сужаются до предела, до боли.

Золотые столбы падают из коридорных окон в нашу исстрадавшуюся спальню. Тысячи нетопырей исчезают мгновенно в стенах.

Кондратенко сидит на кровати, безвольно опустив наган. Он смешно и стыдливо покручивает усы свои левой рукой.

Предрабочком держит на взмахе гранату. Рот его широко раскрыт, и глаза налились кровью.

В дверях стоит женщина, держа в руках огромную спелую дубовку с растрескавшейся кожей. Запах дубовки наполняет комнату. Свет и запах сливаются в одно ощущение — праздника победы и жизни.

Мириады пылинок пляшут в лучах полдневного кубанского солнца.

Вот женщина проносит дыню по комнате — вся в полосе слепящего света, и кажется мне, что земной шар плывет по солнечному пути.

Все, что было изведано: смрад тифозных теплух, буксующие паровозы, степи, усеянные трупами людей и животных, гул гражданских битв, — нетопыриные пляски смерти, — все вдруг откатилось далеко-далеко, стало великим вчера.

Дыня плывет по комнате, благоухает теплом и солнцем, дышит свободной утренней степью, разносит сладкие спелые ароматы, неся в себе настающее завтра.

И не голос ли завтрашнего героя слышится мне:

— Долго же вы спали, сердешные. А я вам дыню с бахчи принесла. Пора уж нынче и за работу. Чай, не придут больше.

Слова женщины возвращают меня к ночлегу.

«Но ведь ключи-то были у нас», — думаю я.

Краска заливает мое лицо. Я весь горю от стыда и, смущенный, смотрю в пол.

Я смотрю в пол и замечаю, что ноги у женщины толстые, загорелые и тугие.

1931 г.

Печатается в несколько сокращенном виде. Нумерация глав оставлена неприкосновенной. Ред .

Речь идет о «Реквиеме» Моцарта.