Владимир Маканин - Место под солнцем [Рассказы]

Она уснула.

А Игнатьев томился. Он принял снотворное, однако не уснул и вновь шастал туда и сюда, из кухни в комнату; разворачиваясь, он каждый раз как-то тоскливо обкарнывал свое однообразное движение: ему было тесно здесь, нехорошо и тесно. В зеркало он уж и не глядел. Прикрыв дверь комнаты плотнее, он стал было слушать транзисторный приемник, чтобы, может быть, увлечься. А потом вдруг направился к жене и в ярости растолкал спящую. Он кричал свистящим шепотом: «Я тебя голую сейчас за дверь выставлю! Выгоню!» Ему казалось, что в выставлении за дверь есть некое обличение и страшный позор. Он суетился. Он только в юности скандалил и дрался с женщиной и уже забыл, как это делается.

— А?.. Что?.. — Она щурилась от света, подняв к глазам ладонь (а может быть, оберегала лицо от удара).

— Что ?.. Я тебе скажу — что . И идиоту ясно, чем ты занималась до трех ночи. — И он назвал словом, чем она занималась. — Ты думаешь, никто не знает — или ты забыла, что мужики все болтуны?

— Да что ты…

Она невнятно оправдывалась, он же, вырвав из постели, толкал теперь ее к двери. Он сильно и уже несуетливо, толкал. «Я… Мы… Кофе пили», — лгала она, торопясь, чтобы хоть как-то и что-то солгать, но тут последним сильным рывком он вытолкнул, выставил ее на лестничную клетку. Она была в ночной рубашке, старенькой и ветхой, неудивительно, что в двух-трех местах ткань рубашки немедленно распалась, порвалась и висела клочьями и длинными нитками, там же белело тело. Возможно, были ссадины. Он запер за ней дверь. Но и минуты не прошло, открыл — вспомнил, что зима. Она стояла, прижав руки к груди. Ему пришлось выйти и втолкнуть ее обратно.

— Иди, — с присвистом сказал он.

— Я только пошла с одним нашим… кофе…

— Ты пошла, по рукам. И хватит об этом.

Однако после всей этой сцены она довольно быстро и буднично уснула: уже минут через пятнадцать, ну двадцать Игнатьев услышал ровное ее дыхание, и сомнений тут быть не могло — она спала. Игнатьев не спал до утра. Шастал. Чай пил.

С утра обсуждался снос двухэтажного дома, принадлежавшего их НИИ.

За то, чтобы сохранить дом за собой, НИИ боролся с райисполкомом не один год и не два. Райисполкому, как водится, объясняли и доказывали, что дом представляет историческую ценность: верный, хотя и обычный, прием. Было добыто слабенькое, но все же свидетельство, что дом типичен для архитектуры XVIII столетия. И было почти подтверждено,‘ что однажды проездом в доме ночевал Багратион, — в райисполком отсылали бумагу за бумагой, всё дерзкие.

В райисполкоме заколебались. Но колебания были тут же отброшены, как только выяснилось, что здесь (уже независимо от райисполкома и независимо от НИИ) пройдет новый проспект, по замыслу — красивый. Спор был кончен: НИИ дом потерял. Но, потеряв дом, НИИ не хотел потерять хотя бы достоинства, и потому теперь совещание было нацелено на то, что НИИ сам вынесет решение о сносе, опережая решение свыше.

Председательствовал замдиректора. Игнатьев, ночь не спавший и желтый от курева, сидел с ним рядом.

— …Товарищи, — зам повторял и уже повышал голос. — Товарищи! Наш НИИ, уверяю вас, вполне сможет обойтись без этих нескольких комнат.

— Двенадцать комнат! — выкрикнул кто-то.

— Да, двенадцать, ну и что же…

Собрание зашумело.

— А как же Багратион? — выкрикнули у окна.

— Но, товарищи… Во-первых, не доказано, что князь Багратион доподлинно ночевал в этом доме. Во-вторых, райисполком обещал в пределах территории нашего же института высвободить нам один из домов. Имеется специальное решение: у нас имеются гарантии , товарищи.

И зам кивнул полной женщине из месткома — она знала, что сказать.

Однако первым к столу вылез говорливый инфарктник Тульцев:

— …Столько лет твердили нам одно, а теперь обратное. А как же, черт возьми, наша история?.. Простите, товарищи, но я прошу зафиксировать в протоколе мое особое мнение.

Собрание неожиданно зааплодировало. Неожиданно это было, возможно, для Игнатьева — он сидел тупой и недвижный.

— Я, — продолжал Тульцев, — ездил недавно на Куликово поле…

Зам не выдержал:

— Да при чем здесь Куликово поле?

— Как при чем?.. Позволь вам снести багратионовский дом, вы завтра же…

— Да какой же он багратионовский? Князь лишь однажды ночевал в нем, да и ночевал ли, неизвестно!

— Вы дадите мне говорить?

Собрание заволновалось: «Дайте же ему сказать!» — «Гибнет старая Россия!» — «Зачем затыкаете рты?» — возможно, что домишко особой или даже малой ценности не представлял, но нерв людской был задет помимо. Человек пять тянули руки, нацеливаясь попасть в ораторы или хотя бы, если не выгорит, пошуметь с места. Зам растерялся. Зам уже было пожалел, что собрал народ не после обеда, а до: голодного, даже и в пустяке, уговорить, разумеется, куда труднее, — как вдруг кто-то тихим голосом произнес:

— Сносят.

Голос был тих, особенно при повторе:

— Братцы, сносят…

Сказавший сидел у окна он увидел случайно; не ожидавший, он тихо позвал , после чего все, кто быстрее, кто медленнее, стали грудиться, собираясь у окон. Игнатьев тоже подошел. Через головы сотрудников он видел — дом не только сносили, его уже наполовину снесли и даже больше, чем наполовину. Дом походил на обломок зуба. Кусок крыши и одно-единственное оставшееся окно второго этажа непонятно на чем держались. А огромный металлический шар вновь раскачивался, набирая инерцию для удара, может быть, последнего. Уже и бульдозер прибыл…

Игнатьев ушел: он ушел тихо и в ту самую минуту. Он скользнул глазами по затылкам сотрудников, прильнувших к окнам (им еще предстояло обсудить и вынести все-таки решение), и вышел. Тут Игнатьев впервые, кажется, подумал про реку с быстрым течением. Мысль была как подсказанная. «Экая быстрая река — жизнь. Сносит течением, и все тут дела», — подумал Игнатьев и рядом же, в параллель, думал о том, что он довольно ловко и вовремя с этой говорильни ушел. Он еще подумал и тоже логично, что после бессонной ночи неплохо бы стакан горячего крепкого чая. И только тут в нем что-то сломалось.

— Восемь дней, — говорили они с укоризной. — Целых восемь дней.

А Игнатьев никак не мог понять, почему восемь. Он-то считал дни.

Наконец до него дошло, что они отметили рабочие дни, за вычетом суббот и воскресений, потому что для них это было главное: они, пришедшие, были с работы . Замдиректора, а с ним толстуха из месткома. И бодряк-инфарктник Тульцев, которого они прихватили на предмет личного контакта… Они пришли с визитом втроем — Сима открыла им дверь, встретила спокойно и указала рукой налево: «Там он, в комнате… Полюбуйтесь!» И теперь они любовались.

— Н-да, — сказал замдиректора. — Картинка.