Василий Сологуб - Сотвори себя

Третий день крутился Костя под дверью парткома, не осмеливаясь войти к секретарю. Обитая светлым дерматином дверь неотступно звала к себе и одновременно отталкивала — не хватало смелости. Поплелся к окну в конце коридора, издали следил за дверью парткома. Она вдруг резко открылась, и из кабинета молодецкими пружинистыми шагами вышел доцент Лускань. Напевая, как всегда, песенку, он прошел мимо Канцюки и стал легко спускаться по лестнице.

— Вениамин Вениа…

Костя мигом бросился за преподавателем. «Вот ему-то я и расскажу все. Он внимательный, чуткий, а к секретарю парткома все-таки идти страшновато».

Уже на улице догнал доцента.

— Извините. Я на одну минуточку…

— О, здравствуй, здравствуй! — Лускань неожиданно протянул руку Косте. — Я к твоим услугам.

Канцюка замялся и не знал, с чего начать.

Паузой воспользовался Лускань.

— Давай-ка зайдем в это заведение и выпьем по кружке пива, — предложил он.

— Что вы, Вениамин Вениаминович! Я и вы, неудобно как-то.

— Брось эти условности. — Доцент взял Канцюку под руку.

Лускань медленно тянул тонкими губами душистый напиток.

Костя быстро выпил свой стакан и вдруг пожаловался Лусканю:

— У меня хвост по латыни… Учу денно и нощно. Если не сдам, к сессии не допустят…

— Говоришь, парень, с латынью не в ладах? Она нужна медику, как больному здоровье, — Лускань этой фразой дал понять, что и он когда-то зубрил мертвый язык и до сих пор помнит афоризмы старого Китаева. — Николай Николаевич — дореволюционная школа. В его глазах ты человек лишь тогда, когда латынь вошла в твою кровь. Он еще до войны своей лысиной освещал нам, студентам, путь в науку и сейчас трудится…

— Вениамин Вениаминович, скажите, пожалуйста, а вы действительно знали профессора Молодана?

От неожиданности тот сразу и не сообразил, что ему ответить. Внимательно посмотрел Косте в глаза, но они ничего не выражали.

— Да, знал. До войны в медицинском мире он слыл крупным специалистом. Только политики не любил. Принадлежал к «чистым ученым». Не понимал, что за любой наукой всегда стоит политика. Сдался в плен. Таких оккупанты нюхом чуяли… Словом, продался фашистам с головой. Почему это ты вдруг о нем заговорил?

— Да, понимаете, Крица письмо получил из Берлина. Пишет какой-то Карл Шерринг, будто бы Молодан самый честный в мире ученый… Петр подружился с профессорской внучкой. К ним присоединились Тополенко и Ковшов. Заваривают кашу… Хотят распутать клубок, был ли Молодан предателем или нет…

— Я думаю, не их забота делать расследование. Для этого есть соответствующие органы.

— Вот я и хотел вам сообщить…

Лускань сделал вид, что не особенно заинтересовался вопросом Канцюки, но в его глазах проскользнул испуг.

— Ну что, пошли отсюда? Не выношу духоты! — он нервно расслабил тугой узел галстука.

Вениамин Вениаминович расплатился, и они вышли на улицу. Лускань почему-то стал раздраженным. А Канцюку одолевало нетерпение: похвалит ли его доцент за сказанную им новость? Но тот сосредоточенно молчал.

Шли по проспекту молча. Сквозь густое сито веток, переплетенных над головами, пробивались солнечные пятна. Они ложились на Вениамина Вениаминовича и фантастично изменяли его лицо: оно то расширялось, то делалось удлиненным, то неузнаваемо худым. Он напряженно думал. Двигался среди людей, но никого вокруг себя не замечал.

— Зачетная книжка с тобой? Давай ее сюда. В этом доме живет Китаев. Болеет старик. На часок зайду к нему, навещу и заодно упрошу, чтобы тебе хвост отрубил… Без моей помощи латыни тебе не сдать.

Косте прямо в руки шла удача… Он торопливо вынул из кармана зачетку и нерешительно протянул Лусканю.

— А если Китаев расскажет в деканате? Тогда хоть удирай из института. Может, не стоит?

— Мы же с ним, в конце концов, коллеги. Я его хорошенько попрошу. Грех, думаю, невелик, — и доцент взял в руки зачетную книжку. — Подожди меня вон на той скамейке.

Костя сидел, небрежно раскинув руки и ноги. Не мог поверить в счастье. Согласен был пятки лизать кому угодно, лишь бы избавиться от проклятой латыни.

И вдруг в голову стукнуло: отчего это Лускань такой добренький? Тут что-то нечисто…

— Ну, дружище, пляши! На деле все оказалось куда проще, чем я думал…

Костя вскочил со скамейки и мгновенно очутился возле Лусканя. Дрожащими руками схватил зачетную книжку, раскрыл ее и увидел крючковатую подпись Китаева.

— Ур-р-ра! Чем же я вас отблагодарю, дорогой Вениамин Вениаминович? Век не забуду вашей доброты! Трижды спасибо вам! — говорил он, захлебываясь от счастья.

— Если бы я собрал все благодарности студентов… Несметная сила! На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу. — Он похлопал Костю по плечу: — Пойдем, дружище, еще немного пройдемся. Теперь, наверное, в твоем распоряжении времени предостаточно.

— У вас душа добрая! Студенты вас очень любят, Вениамин Вениаминович, — шагая рядом, Канцюка старался заглянуть ему в глаза.

— Ты меня, дружище, ошарашил: Петр Крица… Да ведь ему, если бы не я, не видеть института как собственных ушей. Недобрал баллы. Я как-то зашел к ректору, а он со слезами на глазах упрашивает его, мол, он из детского дома, сирота… Вижу, тот колеблется, не знает, что делать. Я и шепни ему на ухо: «Такого грешно не взять…» И натянули ему несчастный балл, зачислили. А теперь, видишь, сует голову, куда не надо. Рискует ведь вылететь из института. Жаль парня…

— Да, он может сильно влипнуть с этим Молоданом, — поддакнул Канцюка.

— Надо что-то придумать и отвести беду от Крицы. Надо упредить… Но как, как? — Лускань потер лоб.

— Пусть вызовут его в деканат и протрут с песочком.

— Не тот ход, — прервал Костю доцент. — Парень он молодой, горячий… Может озлобиться… Не наломать бы дров… Деликатность, тактичность, чуткость — вот альфа и омега воспитания.

— Вениамин Вениаминович, а вы с ним сами поговорите. Требовательно, по-отцовски… Он вас послушает. А если нет — закрутите гайку до основания!

— Как бы резьбу не сорвать…

— Но и цацкаться с ним не стоит. Предателя ведь обеливает…

— Не горячись. Послушай меня внимательно. Сбился с дороги Крица и сам того не понимает. Еще не поздно парня спасти. Надо ловко забрать у него то письмо. Этим мы, так сказать, его остановим. Он помыкается туда-сюда и утихнет. А позже нам еще и спасибо скажет.

Костя, слушая Лусканя, пришел в изумление: какой же все-таки он беспокойный человек! Переживает за каждого студента. А о себе никогда и словом не обмолвится, чем живет, о чем думает, к чему стремится…

Сегодня у Канцюки блаженное состояние. Не омрачала солнечного настроения даже комическая ситуация: хотел отомстить Крице, а выходит, что он, Канцюка, должен самолично Петра спасать от беды. Чертовщина какая-то получается! Но ведь Вениамину Вениаминовичу виднее. И никуда не попрешь, должен согласиться.