Василий Сологуб - Сотвори себя

Канцюка опустил гладко выбритую голову, помолчал, потом, улыбнувшись, посмотрел на Лусканя круглыми, блестящими глазами, произнес как пароль:

— На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу.

…В воскресенье, едва взошло солнце, Петр с Женей двинулись в поход. Шли напрямик, по разнотравью лугов, расстилавшемуся вдоль Днепра.

Припекало солнце. А они, как счастливые дети, босиком шлепали по асфальту, уходившему туда, к горизонту, где едва-едва просматривалась синяя полоска леса.

Добрались до опушки. Асфальт круто повернул вправо, а влево вилась узенькая тропинка. Она и поманила, повела за собой. Им так хотелось окунуться в тенистую прохладу.

Сначала и не заметили, как за ними увязались два подозрительных типа.

— Эй, жених и невеста, вам здесь нет места! Гоните пропуска! Вход в лес запрещен, — крикнул один из них.

Петр недоуменно оглянулся:

— Какие пропуска? Вы что, ребята?

— Не прикидывайся ослом! Тебе сказано, что без пропуска вход в лес категорически воспрещен. — Тот, что был поближе, прикрыв нахальные глаза козырьком клетчатой фуражки, подбежал к Крице и щелкнул его по носу прокуренным пальцем.

— Ломаете, рубите, пачкаете лес, а это как-никак — народное добро, — начал второй и встал вызывающе на их пути, то и дело облизывая толстые пересохшие губы.

— Ребята, не валяйте дурака! — Петр взял за руку Женю и потащил ее за собой.

Но те двое бросились вперед и снова преградили им тропинку.

— Стой! Хочешь, чтобы мы тебе фонарей навешали? — Губошлеп достал из кармана папиросу, спички и начал прикуривать.

— А ты чего шляешься с хахалем по лесам? Ха-ха-ха! Крапивой бы тебя, красотка! — глуповато смеялся в клетчатой фуражке, тыкая растопыренными пальцами в сторону Жени.

У Петра окаменел кулак, побагровело лицо. Он еле-еле сдерживал себя, чтобы не схватить этих хулиганов за грудки и не стукнуть их лбами.

— Чего вы задираетесь? — Крица резко оттолкнул обоих с тропинки.

— Отдай нам эту кралю, а сам вали кулем! Она и будет твоим пропуском в лес…

— Ах вы ничтожества! — Крица размахнулся вещмешком и ударил одного по спине, а другого зацепил по голове.

— Не трогай их! — завизжала Женя.

А те только того и ожидали, чтобы Петр первым затеял драку… Они, как два клеща, тут же вцепились в него.

Трое клубком катались по траве. Крице изрядно досталось тумаков. Он крутился, изворачивался, чтобы как-то высвободить руки, но ему это никак не удавалось сделать.

А Женя в смятении металась из стороны в сторону и от своей беспомощности кричала, плакала…

Петру наконец удалось как-то вывернуться. Но не успел собраться с силами, как на него ястребом накинулся губастый. В его руке сверкнул нож…

Крица сначала отпрянул в страхе, но тут же сам пошел в наступление: схватил мертвой хваткой занесенную для удара руку и изо всей мочи крутанул ее. Нож выпал на землю, а парень истошным голосом заорал и растянулся на траве.

Но в этот момент на Петра хищной кошкой прыгнул тот, что в клетчатой фуражке, и, выдернув металлический прут из рукава, огрел им Петра. Крица пошатнулся, но не упал. Тут же пришел в себя и ошалело кинулся на хулигана, попытавшегося бежать… Догнал, яростно сгреб его обеими руками, поднял над головой и с размаху бросил на землю.

Обессиленный, отошел в сторону и остановился. Сгоряча не почувствовал, что у него кровь на лице, шее, руках.

Охрипшая от причитаний, воплей, чуть слышным шепотом Женя проговорила:

— Петь, присядь, у тебя кровь, дай я посмотрю, что с тобой.

Крица опустился на траву.

Дрожащими пальцами Женя еле расстегнула пуговицы, сняла с него рубашку, с трудом стянула майку. Достала из вещмешка чистое полотенце, термос с холодной водой.

— Я же тебя умоляла — не связывайся с негодяями… А ты-ы-ы, — у девушки дрожали губы.

— Мерзавцы! Долго помнить будут «пропуск в лес».

Петр с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на своих поверженных противников.

— Женек, посмотри, посмотри, как чешут! — Крица заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул вдогонку беглецам.

Добрались до общежития: еле-еле душа в теле…

Женя все еще уговаривала Петра пойти в поликлинику, но тот наотрез отказался:

— И не подумаю! Я никуда не пойду, пока не возвратятся ребята. Возможно, они чем-нибудь порадуют.

Пришлось Жене сбегать в аптеку, развести марганцовку, промыть и перевязать кровоточащие ссадины. Не раздеваясь, Петр прилег на свою койку. Закрыл глаза и, чтобы не поддаться боли, начал вслух рассуждать:

— Загадочно пропало письмо… А точнее — его кто-то украл… Теперь я в этом уже не сомневаюсь. С тех пор сколько времени прошло, а ценнейший документ после тщательных поисков так и не обнаружен. Не мог же он испариться. А сегодняшний случай в лесу? Я, грешным делом, думаю, что это дело одних рук… Хулиганы явно подосланы.

— Между прочим, я обратила внимание, как они надвигали фуражки, отворачивались. По-видимому, боялись, чтобы мы их не запомнили.

Петр приподнялся и вытащил из кармана нож.

— Этот трофей выдаст их с головой. Я найду их и под землей.

— Давай напишем заявление в милицию. Приметы есть. Пусть разберутся.

— Женя, не будь наивной. Они же не глупые. Так сразу, думаешь, и отдадутся в руки правосудия?..

Помолчали.

Никто из них и не предполагал, что вскоре поиск их пойдет по новому руслу.

Роберт Лускань стал все чаще и чаще посещать общежитие. Привередливому, изнеженному парню нравилось есть прямо из раскаленной сковородки, стоявшей посреди стола на кирпиче-подставке, жаренную на сале и распространяющую по всей комнате вкусный запах картошку… Любил он и чаевничать у ребят. Кто чем мог — ложечкой, ножом, вилкой — по очереди доставали варенье из высокой стеклянной банки. Приготовленное руками чьей-то матери, оно было душистым и вкусным. В эти минуты юноша начинал задумываться, а где же его родная мать? Он ее не только никогда не видел, но ничего не знал о ней. Отец только коротко сказал, что погибла в войну…

В этот вечер в общежитии вдруг погас свет. И Роберту, как обычно в эти часы заскочившему в общежитие, пришлось ожидать в вестибюле, пока коротенький, проворный, как вьюн, Федя-электрик подхватит собственноручно сколоченную лестницу на пять ступенек и помчится «высекать», как он говорил, свет.

На всех этажах поднялся страшный гвалт. Все звали Федю. Настойчиво и требовательно со всех этажей неслось:

— Свет! Свет! Свет!

Кричали на разные голоса. Но и в этом гаме Федя, Федор Поликарпович, различал голос Майи Черненко, чуть писклявый, но для него всегда звучащий музыкой.

Она одна-единственная среди всех девушек общежития не сторонится электрика, закоренелого холостяка с застывшей гримасой страдания на лице — результат контузии.