Александр Письменный - Ничего особенного не случилось

— Дядя Гурий, поехали кататься! Поедем, правда?

Огибая серовато-зеленые кусты прибрежного тальника, к ним приближался Павлик Кикоти. Каждую минуту он приостанавливался, чтобы на пробу закинуть удочку, и снова брел, вглядываясь в воду, словно надеялся на глаз определить, где должно лучше клевать.

— Дядя Гурий, смотри, и Павка здесь. Возьмем Павку? — И, не дожидаясь ответа, Ляля отчаянно закричала: — Па-в-ка-а! Едем кататься!

Чикин взглянул на Павла, и его осенила удачная мысль.

— Михайло Васильевич на реке? — спросил он мальчика.

— Час назад повез какого-то рыбаря к Миловановым.

— Пошли и мы! Айда! — сказал Гурий.

Что все неприятности и невзгоды? Суета! На кой черт ему литье из красной меди, бронза по Рюбелю, раскислители, споры с мастером, ругань с администрацией. Не умеют ценить человека — он найдет, чем жить…

На душе у него стало торжественно и спокойно. Разве не глупо жить на таком просторе, а дышать литейной копотью и газом?! «Поговорю сейчас с Чижатниковым, как-никак — начальство, мигом обтяпаем дело, какие могут быть сомнения, мы с Михаилом Васильевичем старые друзья, он с радостью зачислит к себе в бригаду речников…»

И в эту минуту, когда, казалось бы, Чикин нашел верный выход, сердце его сжалось от непонятного страха — болван чертов, что ты натворил? Ты что, с ума сошел, как ты будешь жить без завода?.. На минуту представил себе, как встанет утром, наскоро умоется, пожует чего-нибудь на ходу, чтобы не бежать на тощий желудок, и… И некуда бежать! Да что он, пенсионер какой-нибудь или инвалид? Парень, полный здоровья и сил!.. Потомственный литейщик цветного литья. И не чувствовать, что ты нужен для дела, что тебя не спросят, как поставить стревеля и не следует ли добавить в тигель олова или лучше удалить лишний кислород «дразнилкой» и все такое прочее. Не чувствовать жара, поднимающегося от разливочного ковша, не дышать угарным воздухом литейной…

Никогда с такой ясностью Чикин не чувствовал, что не может жить без завода. В глубине души всегда был уверен: подумаешь, дело, немножко человек поскандалил придет время, и он вернется на завод!..

Впервые теперь почувствовал, что переиграл. А что если заводские ворота больше для него никогда не откроются?

Дети уселись вдвоем на весла, лодка все дальше уходила от берега, а Чикин сидел и думал, что без завода ему никак нельзя. Как можно работать на реке? Река и все, связанное с ней, хороши для отдыха, для баловства. Пришел, когда хочу, ушел, когда вздумается, — в этом твоя радость. А понравится ли тебе, если река станет обязанностью?

Лодка подходила к противоположному берегу. Уже видны были Чижатников, отдававший распоряжения Милованову, и с ними незнакомый человек, моторка у причала, сваленные возле бакенщицкой сторожки свежевыкрашенные запасные обстановочные знаки…

Чикин высадил детей, велел им бежать к сторожке бакенщика. Сам он немедленно должен был вернуться на завод. Сейчас ему казалось, что он не сможет дотянуть до завтрашнего дня, если не объяснится с заводским начальством, если не скажет, что с дурью теперь кончено. «Уж если я дам слово, они поверят. С кем не бывает: ну, осерчал, ну, поскандалил», — думал он, изо всей силы налегая на весла.

Неужели человеку выпить нельзя в день своего рождения, когда ему исполняется тридцать пять лет и ни годом меньше? Человек работает, скажем, месяц подряд. Он встает, скажем, в пять и ложится в час и по трое суток не бывает дома. Он спит за столом, и в будке, позади мотора, у него серьезная скважина, за ней надо хорошенько следить. Неужели такому человеку нельзя поразвлечься и немножко выпить в день своего тридцатипятилетия?

Кузнецов ударил кружкой по мрамору и сказал подбежавшему официанту:

— Надо повторить.

Музыканты усердствовали под тремя пальмами в деревянных кадках. Первая скрипка был лыс и играл согнувшись, точно у него нестерпимо болела поясница. В пивной дымно и шумел народ.

Кузнецов пил не просто так. Он пил по-настоящему, с горя. За целый месяц у него был один выходной день, он немножко выпил в честь своего маленького юбилея. Виданное ли дело увольнять за это хорошего бурового мастера? Форменная ерунда. Такие мастера на промыслах не валяются. Правда, он взял выходной, не предупредив администрацию, а скважина была у него серьезная, но ведь у бурового мастера ненормированный день, и он хозяин своему времени. Чертовская обида мучила Кузнецова. Чертовски несправедливо. Он мастер что надо, и никогда за ним не было таких штук, как пьянство. Один только раз человек хотел поразвлечься в день своего рождения, невиданное дело за это увольнять. Наверняка против него в управлении кто-то имеет крепкий зуб.

Кузнецов пил уже не первый день и был все время пьян, потому что противно было смотреть людям в глаза в трезвом состоянии. Ему было стыдно, он пил со стыда и до тех пор, пока оставались деньги. А когда все деньги вышли и пить было не на что, он взял и завербовался на Сахалин, — будь все трижды проклято.

Детей пораньше уложили спать. Пришли ребята. Кузнецов поставил закуску. Жена все время плакала, точно он уезжает бог знает куда. А ребята выпивали и закусывали хлебом с балыком, а также острым тушинским сыром и говорили:

— Ничего, Егорка, на Сахалине тоже люди живут.

Сахалин был далеко.

Кузнецов ехал по стране на Сахалин мимо сел и городов; были праздники, на домах висели красные флаги, точно сильным ветром осыпало села и города розовыми лепестками, и от жесткой полки у него болел бок.

Во Владивостоке Кузнецов пересел на пароход и поехал на Сахалин. А там ему, мастеру вращательного бурения, предложили идти в партию рабочим. Кузнецов, конечно, отказался. Он буровой мастер и пробурил на своем веку девять скважин — стоило ехать на Сахалин, чтобы стать рабочим в партии ударного бурения. Тогда Кузнецову предложили вернуться во Владивосток — там нужен приемщик инструмента для вращательных станков. Кузнецов обиделся еще пуще прежнего, он мастер, а не приемщик и ехал сюда бурить, а не заниматься штучками в управлении, и назло всем пошел в портовые грузчики. И когда заработал денег на обратную дорогу, сел в поезд и вернулся в Баку.

Жена, конечно, обрадовалась его возвращению и собрала его в баню, а Кузнецову было все равно.

Утром на другой день он пошел в управление промысла, и щупленький, близорукий секретарь директора сказал ему:

— Нет места.

Тут же Кузнецову предложили идти в Сураханы, но на Бухте он работал с двадцать второго года и знал каждую буровую как облупленную, и каждого парня на промысле видел насквозь, и в Сураханы Кузнецову не хотелось. Он дождался заместителя директора. Заместитель сказал ему: