Пётр Столповский - Волк

– В старые времена, – строжились старые люди, – за этакое лиходейство мордовский суд чинили – налимов кормить посылали...

– Горазд! – одобрительно качали головами иные, особенно из тех, кто сам душой не лих. – Ох, горазд, провор! Да у кого – у самих Карякиных девку спроворил!

– Знать, нешуточная меж ними сердечность, ежели Мирошка встреч карякинского топора идет...

Мир так и порешил: корень всему – любовь. А коли она, окаянная, встряла меж людьми, то остальным и прочим делать тут, можно сказать, неча. К тому ж первая ночка после покражи промигнула, они, голубки, постельку, должно, истолкли, поутешились... Так что любитеся, как писано, и плодитеся, да свадьбу, черти, сыграть не позабудьте – за утехами-то.

А карякинская изба вроде даже потемнела и ужалась от горя. Люди глядели на избу как на упокойный дом. Тихо в нем было, словно взаправду хозяева повымирали. Звонцы на покос двинули – у Карякиных ворота не скрипнули, кобель не взлаял.

Ворота скрипнули на третью ночь, пропустив верткую, оглядчивую тень. Под звездами что-то слабо блеснуло – и снова покой, только на ближнем займище коростель трещоткой наяривал.

Утром у карякинских ворот остановился чубарый, запряженный в кошёвку. Хмурый Мирон, не выпуская вожжей, спихнул наземь, как куль, связанного по рукам и ногам Федьку, рядом кинул топор и развернул коня.

Федькино обличье было распахано. В кровищи и Миронова гимнастерка: бритвенной остроты топор жикнул ему по плечу, отвалив лохмот кожи.

– По смерть тебя, Мироха, не забуду, – гнусавил расквашенным носом бывший жених. – Свиным голосом петь заставлю...

На этот раз старые люди не пеняли молодым старым времечком. Оно и новое – время-то – тоже ай да ну!

– Ежели Мирошка все фронты-окопы перемог, – судачили старики, – да ежели он, провор, из мертвых поднялся, дак Федьке надо бы утереться.

И знать старики те не знали, какая зверина страхолюдная залегла в душе человеческой, будто в логове.

– Ничо-о, – за хмельной чарой повторял Федька отцу, – я их, сволочужек, обоих укатаю. Христарадничать пойдут! Я им такое разорище устрою!..

У сворота, от которого дорога ныряла в дурнолесье, мерин заполошно захрапел, замотал головой, желая оборвать на себе сбрую.

– Но-но! Пужливый какой, растуды тебя сюды!

Федор снова попялся рукой под ряднину и подтянул к себе ружье, заряженное жаканом.

Сообразив, что хозяин и теперь не повернет назад, к конюшенной благодати и охапке духмяного сена, мерин разомчался – скорее бы проскочить мрачную чащобу.

За ёрником начинается Нюрин бор, светлый и тоже во все стороны проглядный. Две версты бережником, и будет Миронова изба. Встала она на обрубистой круче, под которой речка Быструха перебирает окатный камешник.

Мирон поселился тут лесником на третий год, как вернулся с гражданской. До этого лесником служил тут старик Шаталов. Помер он невесело – под упавшей сухостойной сосной в ветреный день, всего в полуверсте от одинокого своего подворья. Старый полесовщик не сразу, видать, помер, еще помучился за труды свои неупокойные – землю судорожными пальцами скреб, две ямки перед собой выбрал. Схоронили его недалеко от избы, над обрывом. Старуха Шаталова погоревала и уехала в район к дочерям. Что ей одной в глухоманном углу?.. Начальство же долго не могло сосватать в Нюрин бор нового лесника. Неспособно жить там, на кордоне, – до людей далековато. А тут случись такая оказия: Мирон погорельцем сделался. Дарья ему и думать не дала:

– Переедем, Мироша, ради Бога переедем! Не то этот аспид за детей примется.

– Порешу гада! – рычал Мирон. Страшным был его опаленный в пожаре лик – добро спасал, только много не спас, спасибо, жив ушел, как матица ахнулась. – Я его...

– Не смей, Мироша, посадят тебя! – заливалась Дарья. – Всех нас погубишь. Следователь ничего не смог – и разговора нету. Переедем, не то горя нам не выхлебать.

Горе они стали хлебать, почитай, с первой весны. А началось с чьей-то шалавой козни, непонятной и оттого насторожившей молодых.

В Мироновом полисаде старая черемуха росла, саженная дедом Еремеем, когда он еще дедом не был, а играл спелой мужицкой силушкой. На ту весну черемуха такой кипенью небывалой зацвела, таким медом разлилась по дворам починковским, что соседи дивовались: не то уж, мол, на Мироново с Дарьей счастье отозвалась, на первенца ихнего?

Закипела черемуха да в одну ночь и облетела. А на другой день лист на ней пожух и опал с мертвенным шелестом.

Мирон оглядел ствол – не подрублен. И корни целы. Что за напасть такая? Потом догадался горстку земли взять от корней. Пахла она резко и противно. Даже на язык попробовал – кислота, вроде. Стало быть, лиходей какой-то подлил гадости. Не Федька ли случаем? Может, не зря он грозился тогда?

Мирон остановился у собачьей будки. И пес-то сторожкий, лайкий. Как же он прохлопал?

– Нынче ты, Серко, ворона, – строго сказал псу, который виновато юлил хвостом. – Либо за подношение продался, паскудник.

Серко елозил брюхом по земле и виновато поскуливал, угодничая перед хозяином.

– Гляди у меня, христопродавец, не то со двора сгоню.

А сам подумал, что надобно при случае потолковать с Федькой, чтоб угомонился. Что теперь злобиться, коль у молодых уж первенец Степка в зыбке гулькает. Да и то: знал же Федька Карякин, хорошо знал, что нету Мирону жизни без подруги, что сердечность меж ними давняя, клятвенная. Поспешил со сватами, поспешил. Как о тифозной телеге прослышал, так ему ровно уголек под зад подложили – не терпелось Миронову подругу обратать. Уж больно завидна да приглядна девка, любовальщики круг нее не первый год увивались, аж причмокивали. А Мирон, может, и выжил потому только, что любовь на тот свет его не пустила. И уж коль ускрёбся от смертушки, никто не заступай дорогу, свою пойди поищи. А что запоины были, так Дарью о том никто не спрашивал. Она как узнала про курское злосчастье, так из нее как бы стержень вынули, хоть под венец ее веди, хоть к омуту, ей все одно. Опамятовала, да уж поздно – к свадьбе готовятся.

Решил Мирон сходить перетолковать с Федькой, да долго подпоясывался. Прособирался до того дня, когда чубарый околел прямо на выгоне. Что он там мог сожрать? Злая трава не растет, пауков-гадюк сроду не видали.

Горе нерасхлебное крестьянину – без коня остаться. С того горя Мирону хоть тоже за топор хватайся. Но он удержался от такого лиходейства, а пошел к Карякиным в открытую. Пришел, а там, вроде, к свадьбе готовятся: Федька женится на молодухе из Ильичевки, на Лушке Бураковой. Никодим во дворе был, ладил что-то, топориком потюкивал. Ничего не сказал, молчком на избу кивнул: там, мол, Федька. А глазищами исподлобными так бы и прострочил малого.