Пётр Столповский - Про Кешу, рядового Князя

— Ладно, я сам займусь вашей выправкой, — обещает Тур. — Р-рота-а, р-равняйсь! Смир-рно!

Это означает конец нотации, и парни с готовностью вытягиваются во фрунт. Тур торжественно открывает папку со списком личного состава роты. Он, видимо, считает этот ритуал самой ответственной частью прожитого дня.

— Авдеев!

— Я!

— Амерханов!

— Я!

— Бражников!

— Я!..

Ноги у Кеши гудят после дневной кутерьмы с «языками». Он подгибает одно колено и, как ему кажется, незаметно опирается на пирамиду с оружием, которая стоит сзади. В ту же секунду старшина, почти дочитавший список, с треском захлопывает папку.

— Вольно! — командует он и с негодованием смотрит на Кешу.

Это может означать только одно: перекличка начнется снова, с Авдеева. А может, и с нотации.

— Кто? — шипят парни, зная, что кто-то нарушил положение «смирно». Проследив за взглядом Тура, как за полетом трассирующей пули, рота обнаруживает виновника: — Опять Князь? Слабак!

— Когда я стоял на вашем месте, — со значением произносит Тур и выдерживает такую затяжную паузу, какую не позволил бы себе и народный артист, — то боялся даже шелохнуться. А Киселев скоро на пол сядет во время переклички.

Снова пауза. Чтобы, значит, все могли почувствовать, какой он нехороший, этот поросенок Кеша, который не сегодня, так завтра усядется на пол.

— Смирно! Авдеев!

— Я!

— Амерханов!

— Я!..

Всем известно, что список личного состава роты нужен старшине для маскировки. Зная его наизусть. Тур смотрит лишь на верхнюю строчку и замечает не только малейшее движение в рядах, но даже видит, кто бровью повел.

— Вольно!

Вздох облегчения. Старшина еще раз критическим оком окидывает солдат. Те следят за каждым движением его лица, прочерченного романтическим шрамом.

— Отбой!

До чего же музыкальный голос у папы Тура, когда он произносит это слово! Ни один человек на свете не мог бы так красиво, с потягом произнести его. Старшина не успевает закрыть рот, а строй рассыпается, как горсть брошенного гороха. Гремят сапоги, мелькают защитные гимнастерки, синие майки, загорелые тела. Иные, добежав до кровати, успевают сдернуть с себя не только гимнастерку, но еще и один сапог.

Тур хладнокровно смотрит на секундную стрелку часов.

На сороковой секунде взмахивает крыло последнего одеяла, и в вертикальном положении остается только старшина. Это очень важно, поскольку сорок первая секунда означала бы подъем.

Но время сна еще не наступает, потому что папа Тур чем-то недоволен. Он медленно идет по широкому проходу между рядами коек и придирчиво осматривает сложенное на табуретках обмундирование.

— Плохо, дети, плохо. Как я вас учил складывать?

— Хорошо учили, — подает голос Кеша.

— Вот именно — хорошо. А вы что?

— А мы что? — переспрашивает неугомонный Князь.

Тянули его за язык! Теперь Тур так просто не уйдет.

— Кхе-кхе, — издает старшина звук, который выражает его крайнее неодобрение. Оглянув мирно лежащих под одеялами солдат (какие они все лапушки, когда спят!), он набирает в легкие побольше воздуха и громко, раскатисто командует: — Р-рота, подъе-ем! В две шеренги становись!

Одеяла взлетают одновременно, словно их срывает ураганный ветер. За считанные секунды одетые по всей форме парни становятся в строй. Тур строго оглядывает роту и с расстановкой назидательно говорит:

— Солдатское обмундирование достойно большого уважения. Когда солдат спит, оно должно лежать, как на витрине столичного магазина. Прошу это запомнить. Киселеву — особенно. Отбой!

Сорок секунд — и гробовая тишина. Однако, когда папа Тур был на месте этих непослушных детей, то разве так складывал свое обмундирование?

— Ох, дети, дети, — бормочет старшина, покидая, наконец, спальное помещение.

— Чуйков, — шепчет Кеша соседу, — у тебя сапоги мокрые?

— Ну.

— Давай втихаря в сушилку отнесем.

— Охота мне наряд зарабатывать, — подумав, отвечает Чуйков.

Не хочет — не надо. Превозмогая лень. Кеша встает и шлепает с сапогами в руках в сушилку. Уж очень не хочется утром натягивать мокрые, холодные сапоги. Он не Чуйков, который умрет, но не переступит через «нельзя».

Минуту спустя Кеша снова в постели. Как только он закрывает глаза, мысли начинают ворочаться медленно, тяжело, как жернова.

«Интересно, сколько я за два года набегаю? Хватит ли на кругосветное путешествие?» Кеша еще раньше подсчитал, что за два года ему предстоит съесть две тонны каши, не меньше ста метров селедки и огромное количество других продуктов. Это ж надо! Завтра на свежую голову он подсчитает, сколько набегает за два года. А сейчас — погружение в омут сна. И кажется ему, что кровать — это вовсе не кровать, а гигантские качели. Они медленно и высоко поднимают Кешу, но опускаться почему-то не спешат, и Князь боится сорваться вниз, беспокойно ворочается в постели. Вдруг из темноты, как на фотобумаге, проявляется заплаканное лицо матери. Кеше известно, что плачет она из-за него.

— Сынок, я тебя прошу! Я тебя очень прошу! Не ввязывайся больше ни в какие подозрительные компании, не пей больше.

— Ма-ма, — раздельно произносит какой-то подвыпивший тип, в котором Кеша с трудом узнает себя. — Мы уже рабочий класс. Мы — гегемон, и помочи уже не носим.

— Отец, ну почему ты молчишь? Отец!

— У меня нет больше сил разговаривать с этим лоботрясом, — устало произносит отец из другой комнаты. — Пусть им правда жизни займется.

— Правда жизни?! Ха-ха-ха! Что это? Когда хочется, а нельзя, когда не хочется, а надо?..

— Га-га-га! — ржет подвыпившая компания. — Давай, Кэша, режь по си-би-моли!

Компания сидит на скамейке в сквере. Знакомое место! Кеша бьет по струнам гитары и каким-то дурным голосом поет:

— Парни, слева по борту! — вдруг орет Кеша. — Ух, кадр? Эй, кто там, тащи ее сюда!

Девушка испуганно оглядывается и ускоряет шаг.

— А ножки! Ой, но-ожки!

Кеша испуганно бормочет во сне, потому что откуда-то из темноты на него наплывает небритая Михина физиономия. Глаза навыкате, дико вращаются, бр-р…

— Ты с зэками гребаешь выпить, пижон?! — ворочает он губами-варениками. — Может, про цемент свистануть хочешь? Так вот на, понюхай эту кувалду, пала!

Кеша, оказавшийся почему-то в кабине своего самосвала, заполошно жмет на газ, и машина наезжает на Михину рожу. Рожа медленно опрокидывается, как щит кинорекламы. Миха при этом строит такую жуткую гримасу, что Кеша не выдерживает и на ходу выскакивает из кабины самосвала. Он бежит к парку, где виднеются огромные, подпирающие небо ели. Он настолько напуган, что даже не удивляется, увидев ка скамейке Галку.