Пётр Столповский - Про Кешу, рядового Князя

— Пожалуйста, товарищ майор. Только это еще сырое.

Папа Тур волнуется. А вдруг этот доморощенный поэт завернул что-нибудь такое, непотребное? Поэты — они народ беспокойный, невоздержанный. Ох, дети, дети…

Землянский берет тетрадку, читает:

Если папа Тур волнуется, то уж Калинкин — вдвойне: как оценит замполит батальона? А вдруг его стихи — бред!

— Да, сказано сильно, — после некоторого раздумья говорит Землянский. — Ну, о словесах не мне судить, я не знаток. Люблено, ненавидено… Как это у вас, поэтов, называется — неологизмами?

— Вроде того.

— Только здесь неясно, кому вы адресуете стихи.

— Как кому? Всем.

— Ах, всем! В таком случае вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе. Вы меня обижаете, товарищ поэт, я вовсе не такой, клянусь честью.

— Но вас, может, эти стихи не касаются, а кого-то касаются.

— Кого же? Вы знаете людей, которым необходимо прочесть эти стихи?

— Я, может, не знаю, но такие люди обязательно есть.

— Значит, чтобы попасть в того, кого вы еще не знаете, вы бьете по всем без разбора? Что ж это за стрельба такая? Мне почему-то кажется, что поэт — тот же снайпер, он должен без промаха, да не в бровь, а в глаз.

В душе Калинкин клянет себя последними словами. Надо быть матерым дураком, чтобы накатать такую помойку, и круглым идиотом, чтобы подсунуть ее не кому-нибудь, а замполиту.

— А я, откровенно говоря, рад, что меня эти стихи не касаются, — продолжает Землянский. — Уж больно они злые и несправедливые. Если б я умел, то писал бы добрее. Взять ваших товарищей по роте — неужели они не достойны вашей доброты и великодушия? Посмотрите сами: служба у них трудная, а они не хнычут, не увиливают… Ну, я вам больше не буду мешать. Считайте, что это взгляд постороннего, так сказать, рядового любителя поэзии.

Калинкин берет из рук Землянского тетрадку.

— Разрешите идти, товарищ майор.

— А вы разве не будете заканчивать стихотворение?

— Нет, не буду. Надуманное это. Захотелось писать, а о чем, не знал толком.

Землянский доверительно берет его за руку и как бы в смущения говорит:

— Представьте, мне тоже так показалось, только я постеснялся сказать вам… А не поискать ли тему вокруг себя? Хоть бы и в казарме.

Выйдя из Ленинской комнаты, Землянский ищет кого-то глазами. И находит.

— Здравствуйте, товарищ Марфутин.

— Здравия желаю, товарищ майор!

Мимо комсорга замполит ни за что не пройдет. Парень он старательный, но старается-то больше по мелочам, а главное мимо проскальзывает.

— Вынужден признаться вам, что мне не понравилась Ленинская комната. Не занимаетесь вы ею. На стенде не все отличники помещены, программы политзанятий нет. Так дело не пойдет.

— До конца недели сделаем, товарищ майор.

— Буду надеяться. А собрание почему не проводите? Месяц-то кончается. Или говорить не о чем, все проблемы решены, недостатков в помине нет?

— Есть недостатки, товарищ майор.

— Давайте так договоримся: завтра в десять утра, до полетов, приходите в штаб. Там мы обсудим работу вашей комсомольской организации.

Дотошный человек — замполит. К каждому у него дело найдется. Вот Князя огорошил:

— К соревнованию готовитесь, товарищ Киселев?

Речь, конечно, идет о турнике. А Кеша до сих пор боится его, как черт ладана.

— Готовлюсь понемногу, товарищ майор.

— Через два года у нас с вами встреча на спортплощадке, не забывайте. Кстати, вы переписываетесь с товарищами по работе?

— С какими товарищами? — не может сообразить Князь, и это, по всему видно, не нравится Землянскому.

— Понятно. А вот о вас коллектив автобазы не забыл, прислал письмо на имя командира батальона.

Кешу аж в жар бросает: чего от него хотят, что он такого сделал? За помятое крыло с него аккуратно содрали, чего ж еще? Неужели про цемент дознались?

— Вы хоть помните, как председателя профкома зовут?

— Помню: Николай… Николай Степанович.

— Семенович, — поправляет замполит. — Николай Семенович Вахнин. Забыли, значит. Или не знали вообще. А комсорга автороты?

— Володя Елькин. Из вулканизаторского.

— Так вот, они от имени коллектива просят написать, как вы служите, вернетесь ли к ним после армии.

— А чего это они надумали?

Землянский молчит и смотрит на Кешу так, словно не может решить, высечь его широким офицерским ремнем или просто отодрать за уши. Кеша и сам начинает соображать, что он, как говорят на его родине, «порсь». Только в отличие от поросенка он умеет краснеть, что и делает сейчас со старанием.

— Так что же мы напишем насчет вашей службы? Про наряды вне очереди, про гауптвахту? Или о том, что вы не уважаете командиров, спортплощадку обходите за версту? Подскажите, о чем писать, я сам не могу придумать. А может, расскажем им, как вы сегодня спектакль на учении устроили? Только боюсь, что после этого они не станут вас к себе звать.

— Я сегодня вторым прибежал, — бурчит Кеша и краснеет еще больше.

Ай да Князь! Вы, светлейший, еще, оказывается, и хвастун! Не кривите душой начальству, сознайтесь, что вас гнало вперед не сознание долга, а какое-то велопривидение. Вы бежали от него, как заяц от охотника. Но не будет же это привидение все время подгонять вас на маршах, у привидений, поди, своих дел по горло.

— Добежали — хорошо, — говорит между тем замполит. — Но не мало ли этого для письма?

Замполит хоть и вездесущий человек, но о велопривидении ничего не знает, они, видать, не в его компетенции.

— Давайте договоримся: месяц мы повременим с ответом, возьмем грех на душу. А уж там на себя пеняйте.

— …А за внешним видом вообще перестали следить, — строго говорит папа Тур.

Он стоит перед строем на вечерней поверке и делает традиционный разнос — на сон грядущий. Его нотации похожи одна на другую, как две капли воды. Парни могли бы слово в слово повторить за Тура его нравоучение. Сейчас он скажет: «У Киселева всегда ремень на боку висит».

— А у Киселева, как всегда, задники сапог нечищены, — говорит старшина. — Для кого вы их оставляете, для меня?

Ого, это что-то новое! Про задники еще не было.

— Знайте, Киселев, я вам задники отказываюсь чистить, — развивает мысль старшина. — И вообще, почти ни у кого не чувствуется солдатской выправки. Сегодня перед Землянским краснел за вас. Двигаетесь мало, вот что я вам скажу.

Если бы рота отмахала за день сотню километров, вечером она все равно бы услышала: «Двигаетесь мало…»