Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Почему они ничего не понимают! Ведь белыми нитками власть их шита, их смирение, покорность… Или мне терпения не хватает? Раньше, вроде, хватало, не обращал внимания раньше – так, что ли? Желание – штука густая. Вот она меня во второй раз продырявила, и только ветер гуляет в дырах. Во второй раз я оглянулся на неё, и что же я думаю: откуда у них непримиримость, средневековая жестокость – ведь они сразу же забывают то, что тебя уничтожает постоянно, они годятся только на то, чтобы выкрасть твою мужскую одежду, вырядиться в неё, не быть женщиной – где берётся непоколебимая уверенность в непогрешимости, которую они декларируют на всех перекрёстках, выставляя огромные животы в окружении свиней… – а раньше ведь не свиньи, раньше воины, прежде когда-то могучие спутники в странствии, обрамлённые курчавыми бородами, солью пустынных морских путей, просыпанной мужской рукой на небеса, освящавшие каждую пядь пройденного. Прожорливые твари! Сколько костей в подполах домов… «нежные и бесстыдные?» Что стыд!..

– Отруби мне голову, – сказал я, а сказав, убрал ногу, придерживающую дверь, и вышел на улицу.

– Тебе надо отрубить язык, а не голову.

«Нашему малышу плохо, – подумал я косо, – наш малыш что-то раскапризничался».

– Не капризничай! – шутливо сказала она. – Ты не ребёнок.

– У тебя есть чувство юмора.

Портвейн хлынул из меня порядком уже обесцвеченной жидкостью. Желчь ударила в нос, взорвала все средостения, и судорога мгновенно подчинила тело жалкой прямой, в которую я врастал, словно в каменную стену. «Тридцать две тысячи, – отрешённо пришло на ум. – Пожалуй, тридцать две тысячи могли бы меня спасти».

– Отойди! – выдавил я и схватился за бронзовую ручку двери. – Отойди, отвернись, сука! Что разглядываешь?.. – Вторая волна рванулась из горла, и я в отчаянии ударил рукой по стеклу, внимательно прислушиваясь к изменениям, происходившим в моём настроении и в желудке. Ударил я несильно – побоялся стекло высадить. Однажды кто-то ударил, три года потом рукой двигать не мог… Впрочем, я, конечно, напутал, он бутылку открывал, пробку выбивал.

Ох, открой же, тётка, откупори мороженицу. Она приоткрыла и угрюмо уставилась на меня. Я сказал, что мне надо умыться. Она пропустила меня, не сходя с порога, поглядев недоброжелательно в сторону Веры. Что думала Вера, я не знаю – кое-как протиснувшись мимо тёткиного живота, я вбежал в жёлтый полуподвал и увидел недопитую бутылку на прилавке. Джентльмены поднимали бокалы, пушечная пальба слышалась со стороны гавани, джентльмены лукаво подмигивали мне, пуская дым стальными кольцами, отточенными до остроты бритвы.

«Неужели портвейн сыграл с тобой такую непристойную шутку? Так быстро? Не побыв розой, обратился в пепел?» – спросил я себя.

«Полюбуйся, урод, полюбуйся, – глянул я в зеркало, – на кого ты стал похож! Поумничай ещё чуть-чуть, сорви аплодисменты, заработай ещё поцелуй. Рудольф на этот раз наградит тебя, прижмёт к обвисшей кудрявой груди, оросит слезами братства: «прожорливые, нежные, бесстыдные…» Боже мой, дожил!»

Сказано нечто значительное. Готовь стило!

– Часовые были сняты бесшумно, – сказал я вслух, не отрывая глаз от джентльменов, утопавших в креслах. – До рассвета город был взят. Голыми руками и живьём. Я был убит в контратаке.

– Браво! – заметил пухлый в расстёгнутом камзоле. – Вы неплохо поработали.

– На славу, юноша, на славу! – подхватил его сосед с лошадиным лицом, перехваченным наискось жирной атласной повязкой. – Я помню, как в одном бою…

– Ну уж, вы помните… – поморщился пухлый. – Я рад, – торжественно заявил он и выпустил маленькое кольцо, которое с устрашающей скоростью понеслось прямо мне в лоб. – Не идентифицированные летающие объекты, – усмехнулся он, наблюдая, как я уворачиваюсь от кольца. – Вы оправдали мои надежды.

– Благодарю, – поклонился я и вылил остатки в стакан. Сзади, почувствовал, вцепилась в плечо мягкая лапа тётки. За локоть тянула Вера. Я обернулся и, протолкнув порцию глотками внутрь себя, сообщил им:

– На этот раз всё обошлось.

– Сейчас же покиньте помещение! – потребовала тётка, а с плеча руки не сняла.

– Но прежде я расскажу… открою вам тайну нашего грехопадения. Убери руки! – корректно заметил я тётке, наступая ей на ногу.

– Ой! Вы на ноги наступать! Я звоню в милицию! Очистите помещение!

– Диктую, – сказал я.

– Вот ты, – снова обратился я к тётке, раскрывшей рот для нового потока обещаний, – ты, большая слониха, страдающая зобом и неврозом, ты знаешь про детант. Вот она, – указал я на Веру, – лингвист. К примеру, я – ничем не выдающийся ночной незнакомец. И тоже кое-что знаю…

Я выдержал паузу, за время которой мне опять стало худо.

– Мы, как зайцы, ободрали древо познания, – процедил я не то, что хотел. – Мы сожрали его с потрохами, выели корни, источили ствол. Древо познания приказало долго жить… Наливай, наливай! – прикрикнул я на тётку, отлавливая в кармане сдачу.

– За упокой древа познания. Так вот, для чего я говорю всё это? Слышишь ты, больной зобом слон! И ты, лингвистка… Я говорю это для того, чтобы вы поняли – наказание заложено в самом грехе. Мы сожрали древо познания, и ничего не произошло! Меня вот только блевать тянет… Вот такая вам метафизика… я только ждал, ждал, только выбирал! Я попался на крючок гуманизма, вот мой грех! Каюсь! – крикнул я напоследок и, сухо кивнув на прощание, не подбирая денег, выпавших из рук, пошёл прочь. На этот раз вино оказалось более благосклонным. Идти стало приятно. Я мог, сколько влезет, думать об отъезде. Если ничего не изменить, то хоть присутствовать нужно, не убегать, не бросать себя тут и там. Сколько меня там и тут! О поле, поле…

– Я простыл. Это потому что я простыл, – сказал я, заслышав шаги Веры.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Плохо. У меня в голове всё путается. Знобит. Часом, нет ли у тебя аспирина? А впрочем, надо выпить, смыть вкус блевотины. Несколько десятилетий назад смывали кровь… кровью смывали кровь. Блевотина порождает блевотину, но никогда не порождает вина. Я тебе нравлюсь? Я ведь бываю иногда умным, со мной держи ухо востро.

– Дурак, – сказала она. – Ох, какой дурак!

– Почему бы тебе не поцеловать меня? – полюбопытствовал я и тут же качнулся от затрещины.

– Животное, – произнесла она.

– Тра-ля-ля, мы везём с собой кота… – пропел я. – Ночь любви, дщери иерусалимские, считается закрытой.

– Уходи, покуда я не сказала тебе это по-другому!

– Мы не подобрали деньги, – вспомнил я, но она, повернувшись спиной, быстро удалялась. – Эй, постой! Так не годится, ты не накормила меня! Постой! – кричал я вдогонку и, кажется, даже вдохновенно подпрыгивал на месте. Внезапно она повернулась и решительно пошла ко мне.