Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Грех, – сказал я ей в лицо. – Вот что мне непонятно. Где его начало, – нет, не то, что ты ответишь, мне надо, то я и сам могу рассудить. А мой, который только мой и только мой, ничей больше.

– Что ты сказал?

– Смех и грех, – ответил я. – Мы только что не дрались с тобой. Тебя рыцарь спасал, нащёлкал мне по шее, – нынче целуемся.

– Какой у тебя в голове вздор! Начинаешь одним, кончаешь другим.

– Допустим, мы ещё не начинали, – сказал я.

– Разве трудно обойтись без гадостей? – спросила она.

– Ты ещё не прониклась спецификой моего мышления, – заметил я. – У меня риторическое мышление. Трудное детство и тяжёлая карма.

– Я хотела тебя…

– Не целуй меня, – попросил я. – Нельзя. Я расплачусь.

– Терпеть не могу рыдающих мужчин, – сказала она.

– Вот-вот. И я тоже. Но тепло женской руки может растопить лёд моего цинизма, и я расплачусь.

– Тогда я не буду тебя целовать и пойду позвоню. Не возражаешь? Может случиться, что нас пригласят в гости и тебе дадут поесть. Ты есть хочешь?

– Накорми меня, – сказал я, – у меня ни копейки.

– Я это ещё днём знала, поэтому я позвоню, а ты купи в мороженице банку сока. Сейчас получишь пять рублей. Сдачу можешь не возвращать.

Я зашёл в мороженицу, а она расплылась за слюдяной дверцей часов-телефона-автомата-связного-доносчика-задвекопейки-святого-свидетеля-сдиском, а иногда с блевотиной на полу. Пить надо меньше, пить!

Тётка в наколке сразу упредила меня, что через десять минут закрывается; на тот случай, если я собираюсь рассиживаться. Я подмигнул тётке и заверил её в своих благих намерениях.

– Мне нечего рассиживаться, – сказал я, – меня ждут дела. Я не как некоторые, которые прожигают жизнь почём зря.

– Вы абсолютно правы, – согласилась тётка. – Сколько?

– Бутылку, – ответил я с внутренним напряжением.

– Конечно, это не моё дело, – сказала она, втыкая штопор в пробку, – но вам сейчас надо бы обождать маленько.

– И банку апельсинового сока, – сказал я, поднося стакан ко рту. В нос ударил кислый запах.

– Рислинг прокис ещё в прошлом году, – отметил я.

– Правда? – удивилась тётка. – Неужели? Ну и ну!..

– А разве вам ещё не сообщали? – спросил я.

– Не помню, – призналась она.

– Вы мне нравитесь, – сказал я. – У вас в глазах есть что-то такое, чего не передать словами.

– Что у меня в глазах? – насторожилась она.

– Душа у вас в глазах, – заключил я, но из стакана не пил. Из угла нозально-придавленный голос попросил:

– Муся, дай конфетку.

– Держи, – Муся кинула в угол конфетку. – Вы мне тоже понравились, – сказала она. – Я людей сразу распознаю. Десять лет в торговле. Согласитесь, это не шутка – десять лет в торговле, ведь многие, кого я знала за десять лет… многие, многие… – вздохнула она. – Стойте, не пейте этот уксус. Тут у меня один посетитель портвейн забыл…

Она наклонилась и вытащила чёрную бутылку португальского портвейна. На картинке этого портвейна шла до тошноты радостная жизнь. Пожилые джентльмены в кручёных сединах игриво и румяно подымали рюмахи с тёплой влагой, из католических ртов торчали дорогие сигары, на пальцах играли тугие диаманты, а где-то за краем (наверное, в самой бутылке) – везли пряности, индиго, шафран, золото… Где-то вообще творится уму непостижимое.

– Хороший портвейн, – сказал я. – Ничего…

– Правда? Ну, тогда и мне налейте – сказала она и подставила чайный стакан.

– Очень неплохая вещь, – сказал я.

– И не сладкий, – подхватила она.

– Да, некоторые пьют очень неплохие вина, – сказал я.

– Знаете, один посетитель, – заметила Муся, – однажды забыл бутылку коньяка.

– Вот я тоже как-то нашёл бутылку коньяка, французского… – Портвейн чёрной декадентской розой расцвёл в желудке.

– Как насчёт детанта? – озабоченно спросила Муся и налила ещё полстакана.

– Простите, не понял?

– Я о переговорах, – многозначительно добавила она в пояснение и за раз осушила свои полстакана.

– По последним сведениям из хорошо информированных источников мы демаршировали детант, – сказал я, замечая за дверью Веру, распластанную у стекла и прикрывавшую рукой глаза от света: разглядывала, меня звала.

– Дверь вы заперли? – спросил я.

– Ну да, – ответила она. – Рабочий день окончен.

– У меня там товарищ, – сказал я. – Ему необходимо быть вместе с нами, мы вместе работаем над политикой детанта.

Муся посмотрела на дверь и сказала:

– Вас, кажется, зовут. Если вас зовут, зачем мне ваш товарищ, когда вы ему нужны?

– Хитро, – сказал я. – По-иезуитски просто! Налейте, и я двину. И банку с соком. Без неё мне никак.

Получив без слов сок, я отпер дверь и выглянул. Я не сжигал за собой мостов.

– Ну как? – спросила Вера.

– Нормально, – кивнул я головой и сказал: – У неё кончен рабочий день, и поэтому я могу разговаривать только таким образом. Извини.

– Пойдём?

– Куда?

– К моим приятелям. У них небольшой приём сегодня. Будут разные люди. Кстати, тебя пообещали вкусно накормить, если не задержимся.

– Они всех кормят?

– Хозяйка очень милая, сам увидишь. Убеждена, что она тебе понравится. А муж у неё – просто восхитительный мужик. В прошлом году я в него по уши была влюблена. Они тогда приехали из Италии, с биеннале, и он был очень симпатичный.

– А в меня ты влюблена?

– Будешь болтать, не возьму. Пожалеешь… – ласково сказала она.

– Экая важность, – пробормотал я.

– Невелика важность, – проговорил ещё громче, но в ту же секунду отскочил в сторону, не я отскочил – во мне что-то отпрянуло резко, пропуская удачно кем-то пущенный камень тошноты, безвкусный, как стеарин, неимоверно тяжкий ком, обладавший весом всех вселенных со всеми их проклятыми металлами и облаками.

«Господи, – пронеслось в мыслях, – Как они меняются, когда хоть на ничтожный миллиметр, на пустячный волосок отдаляются – нельзя же всё время их держать так, то был глаз один, зрачок, а остальное не плоть, – отпусти кого угодно на сотую долю придуманного времени, и твоему удивлению не будет границ. Ох, они могут! Они – больше животные, когда между всем, между голыми телами, между первым поцелуем и снова первым поцелуем; они стократ животные, когда на их долю выпадает, – кто же виноват, я не знаю, не хочу того, – быть человеком, бесполым кукольным понятием, которое намертво вытатуировано в рабских мозгах; нет, им не говорить пристало, водя пустыми очами, но мычать, скулить, выкручиваться, чтобы снова попадать в руки, захлёбываться стоном и воплем безгласным, и забыть все слова.

Но почему так! Почему они говорят, рассуждают, оценивают, лезут, куда им не надо, неся за собой отупение, покорность, – когда им жить, как цикадам, и того меньше – лишь миг приближения, угрюмого потемнения зрачка, бессмысленного для дурака, взыскующего речи – собственного повторения, а для меня куда как непостижимого, подобного (о сумасшедший зрачок!) секрету всех снов, одному и тому же для всех, доводящему до остервенения.