Юрий Пиляр - Такой случай

Как-то, не выдержав шума, длившегося с короткими перерывами сутки, Покатилов пошел в ЖЭК и спросил начальника конторы давнего своего знакомого Василия Степановича Снегирева, почему, ремонтируя, например, трубу теплоэлектроцентрали, нельзя заодно проверить и, если необходимо, починить расположенную рядом водопроводную трубу или, скажем, прокладку телефонного кабеля. Василий Степанович, всегда почитавший себя в известном смысле начальником своих жильцов, слегка обиделся на кандидата наук Покатилова за этот вопрос и разъяснил, что каждое ведомство, будь то связисты, водопроводчики, электрики или газовики, производит профилактические осмотры и ремонт соответствующих объектов согласно своему графику, к которому ЖЭК не причастен. Тогда Покатилов прямо пожаловался, что из-за непрекращающегося грохота и треска под окнами невозможно ни работать, ни отдыхать; он уже не говорит о том, что пускаются на ветер государственные средства. Снегирев, копя обиду в душе, возразил, что государственные средства — это, дескать, забота самих ведомств, поскольку у них своя смета и свои ревизоры; а вообще — можете, мол, написать, Константин Николаевич, в Моссовет, ваше полное право.

Василий Степанович тем более был задет этой, по его мнению, несправедливой претензией, короче — придиркой, что е г о бывший студент Покатилов словно бы выговаривал ему, руководителю конторы, в присутствии подчиненной, молодой, недавно разведенной бухгалтерши, с которой Василий Степанович собирался закрутить роман. Покатилов, которому через несколько дней предстояла защита докторской диссертации, ушел, в сердцах хлопнув дверью, а Василий Степанович, усмехаясь и глядя на бухгалтершу печальными глазами, сказал, что всю жизнь делает людям добро, но благодарности не видит; забывают люди хорошее, забывают, как, случалось, кормил и поил их комендант студенческого общежития Василий Степанович…

Вернувшись из военкомата домой, Покатилов увидел в окно черную квадратную вывеску ЖЭКа, вспомнил о том инциденте со Снегиревым, и его внезапно поразила вроде бы сторонняя мысль, что, очутись Снегирев на оккупированной территории, он легко мог бы сделаться полицаем или власовцем. Война доказала, что подлец в мелочах, как правило, становится подлецом и по крупному счету. Отчего же, вооруженные таким опытом, мы не делаем из него выводов? Лжецам, подхалимам, клеветникам нельзя доверять работу с людьми. Клеветников-рецидивистов следовало бы изолировать от общества, как прокаженных. Похоже, что Снегирев своим заявлением в военкомат не только вымогал награду, но и мстил ему, Покатилову, за тот неприятный разговор в ЖЭКе.

Он позвонил в поликлинику, где работала жена. Ему ответили, что Вера Всеволодовна на приеме, освободится через час. Он налил себе из термоса кофе, закурил, пытаясь собраться с мыслями. К сожалению, математическая логика имела весьма отдаленное отношение к логике житейской. Житейское, как он не раз убеждался, сложнее абстрактного. К тому же он взбудоражен. И все-таки ему надо безотлагательно вникнуть в ситуацию и наметить правильную последовательность действий.

Прежде всего попробуем отбросить эмоции. Попробуем абстрагироваться. Человек А сказал человеку Б, что я, Константин Николаевич Покатилов, вел себя, мягко выражаясь, недостойно во время войны. Человек Б просит опровергнуть сказанное про меня человеком А, причем я пока не должен обращаться за помощью в специальные организации, и я согласился с этим, чтобы не нанести морального ущерба человеку Б. Опровергнуть сказанное человеком А в заданных условиях я могу только посредством свидетельских показаний в первую очередь человека К и человека В… Да, в этом все дело, подумал он. Очень неловко просить помощи у Ивана Михайловича, после того как я даже не пригласил его на защиту докторской. Тем более что он уже писал обо мне в горвоенкомат, и то что меня наградили боевым орденом, я в основном ему обязан. С Виктором проще: он — сверстник, он скорее простит. А перед Иваном Михайловичем стыдно. Подумаешь, замотался, подумаешь, головные боли, у кого их нет, подумаешь!.. Стыдно, стыдно. Нет уж, лучше пусть подполковнику сделают внушение (а за что, собственно? Не за что, но это другой вопрос), так пусть уж лучше он немного пострадает, чем позориться перед Иваном Михайловичем. Нет, негоже. Я забыл прошлое, я и должен за это расплачиваться. Я, а не тот подполковник. Пусть мне будет стыдно перед друзьями. Виноват перед ними — значит, виноват. Надо об этом честно сказать им… Вот тебе и без эмоций. Тем житейское и сложно, что оно все сплетено из эмоций.

В передней зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказал Покатилов.

— Костя, ты звонил мне? — У жены был искусно поставленный голос врача, умеющего воздействовать словом. — Плохо себя чувствуешь?

— Получил из военкомата задание написать о прошлом.

— Кляуза?

— Нет, а в общем — да. Когда приедешь?

— Сейчас.

Он немедленно успокоился. В сущности, ему и не следовало так волноваться. Никто же не выражает сомнений, что он был узником Брукхаузена. А раз так — значит, исключается домысел, что он в это же время будто по своей воле «…работал в Германии на заводе Мессершмитта, занимая высокий пост контролера», как написал Снегирев. Он сам, Покатилов, был неправ, когда сказал военкоматскому подполковнику, что это не доказательство. Это как раз доказательство. Другое дело — и тут нужны подтверждения, — что я по заданию Ивана Михайловича использовал должность низового технического контролера, по сути, бракера-приемщика, для организации выпуска деталей со скрытым браком. Ведь как мы решили портить носовую нервюру номер три со стальной накладкой?.. Все подробности этого отлично знает Виктор. Если бы еще можно было раздобыть свидетельство Анри Гардебуа или Джованни Готта! А Иван Михайлович как член интернационального комитета и военный руководитель подполья потом утвердил наше решение. Об этом — правда, кратко — он упоминал в письме горвоенкому, своему бывшему сослуживцу. А тот факт, что я был арестован и подвергнут пыткам? Иван Михайлович и об этом написал, назвав мое поведение геройским. Геройское не геройское, а ведь никто из подпольщиков тогда не был арестован, никто не пострадал: ни Виктор, ни Гардебуа, ни Готта… Это разве не доказательство?

Он вздохнул и лег ничком на кушетку. Что же, в крайнем случае напишу во Францию, в Париж. Попрошу французскую организацию бывших узников разыскать Анри Гардебуа и передать ему мое письмо. Лишь бы он был жив. Потом напишу в Рим и попрошу итальянцев поискать Джованни Готта… То же и с нашей борьбой в лагерном лазарете. Напишу в Чехословакию Зденеку Штыхлеру — его имя как заместителя министра здравоохранения иногда мелькает в газетах, — напишу в Польшу Вислоцкому — тоже, кажется, вице-министр — и Богдану, если жив… А как фамилия Богдана? Не помню. Ну, все равно, обращусь к Штыхлеру и Вислоцкому, никто меня за это не убьет.