Юрий Пиляр - Такой случай

— Я послал матери телеграмму.

— А где неотложка?

— Сказали — сейчас будет. Я еще раз звонил. Молоко у тебя не появилось?

— Возьми ее, — сказала ты. — Какое может быть молоко при такой температуре. Господи, скорее бы приехала мама!

Я взял на руки Машеньку. У нее было красное, вспотевшее и мокрое от слез личико. Она была голодна и, кроме того, обмочилась.

— Может, дать ей коровьего молока? — сказал я.

— Ты что, погубить ребенка хочешь?

— В четыре с половиной месяца, по-моему, можно…

— Замолчи. Скорее бы мама приехала. Где же твоя неотложка?

Сменив Машеньке пеленку, я ушел с ней на кухню, убаюкивая ее, и только-только стала она утихать — резко прозвенел звонок у двери. Это была неотложка.

Высокая женщина, с широким мягким лицом, веселая и, как большинство врачей, самоуверенная, осмотрела тебя, потрогала, пощупала и сказала, что-таки да, у тебя мастит, или попросту — грудница.

— Ничего, милочка, поправитесь, плясать еще будете на Новый год, — сказала она свежим оживленным голосом и села выписывать рецепт.

— Укол надо сделать, — сказал я. — Ведь у нее тридцать девять.

— А пенициллин у вас есть?

— Как же так, — сказал я, — вы «Неотложная помощь», и у вас ничего с собой нет?

— У меня, кажется, немного осталось… Да, ваше счастье, молодой папаша, есть немного. Ишь, голосистая какая! — сказала врач, не испытывая, по-видимому, ни малейшей неловкости.

На кухне, пока готовился инструмент, я попытался проконсультироваться у нее насчет Машеньки.

— Четыре с половиной месяца? — переспросила веселая женщина-врач. — Можете давать. Разбавьте кипяченое молоко водой, половину на половину, чуть посладите и давайте. Ничего. Все переварит крикуша этакая!..

После укола ты быстро заснула, а мы с Машенькой стали кипятить молоко. Хотя веселая докторша и не внушала мне абсолютного доверия, я все же решил рискнуть. Конечно, я мог бы еще подождать приезда твоей матери и посоветоваться с ней, но уж очень долго ее не было и уж очень, я чувствовал, страдала Машенька. Для уверенности я полистал еще брошюру, где говорилось, что самая лучшая пища — это материнское молоко, но в исключительных случаях можно прикармливать и разбавленным коровьим молоком.

Я прокипятил соску, бутылочку, чтобы все было идеально чистым, налил в стакан из кастрюли молока, потом из чайника воды и положил ложку сахара. Ну, откуда мне было знать, что ложка сахара на полстакана молока — много? Много, конечно, для четырехмесячной Машеньки…

Но как она, умница моя, пила! Ты этого не видела. Она уже исстрадалась вся — не купают, не кормят, она выплакала все слезы и, наверно, была по-своему в отчаянии. И вдруг в рот ее попадают теплые сладкие капли молока. Вместе со вкусом резиновой соски это непривычно, она выплевывает соску, но нет этого неприятного вкуса резины и нет молока. А есть так хочется! И она, умница моя, поняла, что надо потерпеть. И выдула все молоко, которое я ей приготовил. Понимаешь, в эти минуты я чувствовал себя кормящей матерью: я был человеком, дающим из себя жизнь другому. И я не мог не любоваться дочкой, которая жадно охватила розовым колечком рта соску и вовсю работала щечками и руками и сопела носом-пуговкой, вытягивая из бутылки молоко.

Твоя мать все не приезжала. Было уже около десяти. Я еще раз сменил Машеньке пеленку, поносил на руках и, когда она уснула, осторожно положил в кроватку. Ты в это время пробудилась — я это понял по твоему дыханию. Я коснулся ладонью твоего лба, и мне показалось, что он стал не таким горячим. Ты погладила мою руку и сказала шепотом:

— Ты сам-то что-нибудь поел?

А я, честно говоря, как-то не заметил этого: по-моему, что-то пожевал на ходу; но сейчас почувствовал, что очень голоден.

— Принести тебе бутерброд с колбасой? — спросил я.

— Ага, — сказала ты моим словом. — Или, лучше, я сама выйду на кухню. Подай халатик. Мама с отцом, наверно, в гостях и не приедет сегодня. Который час?

Ты надела халат и, придерживаясь за меня, вышла на кухню.

— Не разболится у Маши животик? — спросила ты, посмотрев на бутылку с соской.

Больше ты ничего не спрашивала. Мы поели, попили чаю и легли спать.

…Машенькин плач раздался сперва будто где-то в бесформенной черноте сна, в глубинах утомленного сознания. Он был досаден, назойлив, и мне хотелось застонать — так тяжело было подыматься.

— Конечно, разболелся у девочки живот, — сказала ты громко и раздраженно и откинула одеяло, намереваясь встать.

— Лежи, застудишься, — сказал я.

Я проверил у Машеньки постель — было сухо. Я стал трясти кроватку, но Машенька не успокаивалась. Она сучила ножками и орала.

— Накормил! — сказала ты гневно.

Я вынул ее из кроватки, прижал животиком к своей груди и стал ходить по комнате. Она на короткое время притихла, но вскоре опять стала сучить ножками и плакать. Да, ты была права: у нее болел живот — вероятно, оттого, что я пересладил молоко.

— Может быть, ей клизму сделать? — сказал я.

— Господи, что за мука! — сказала ты громким страдальческим голосом. — Умереть спокойно не дадут. Дай мне ее.

Но Машенька продолжала орать и рядом с тобой.

— Чем ты ее накормил? Может, ты разбавил молоко сырой водой? А молоко вскипятил? Сколько ты положил сахару?

Я терпеливо ответил на все твои вопросы и пошел на кухню. Я включил свет и стал листать брошюру. Через минуту ты появилась на пороге в одной ночной сорочке с Машенькой на руках.

— Книжки читает! Накормил ребенка какой-то дрянью и сидит читает! Подогрей чайник.

Я зажег газ, принес тебе из комнаты халат, попутно захватил со столика часы. Было четверть четвертого. Ты дала Машеньке чистой воды, перепеленала ее и попросила походить с ней еще, покачать.

— Она теперь скоро уснет, намаялась, бедная, — сказала ты.

— Положи ее в кровать, если она намаялась, может, правда, уснет. Я тоже хочу лечь. Все-таки я работаю, — пожаловался я.

— А я в бирюльки играю? — сказала ты. — Ты думал, будешь только кататься, а саночки Пушкин за тебя будет возить?!

Ты и после нередко удивляла меня своей неблагодарностью. Но если бы дело было только в неблагодарности!..

— Надоело, — сказала ты, вернувшись как-то снежным февральским вечером из детской консультации. — Так все надоело!

— Что надоело? — спросил я, хотя отлично понимал, что ты имеешь в виду.

— Да все… Осмотры, взвешивания, прививки. Жизни нет.

— Но все молодые мамы проходят через это. А как же иначе? — сказал я, и в самом деле убежденный, что иначе нельзя.

Ты сердито посмотрела на меня.

— Тебе хорошо, уйдешь на работу и отдыхаешь. Я бы по две смены согласилась работать…

— Потому что ты никогда не работала, — сказал я. — Постояла бы ты за станком или за чертежной доской или даже за прилавком — тогда узнала бы, как отдыхают на работе.