Юрий Пиляр - Такой случай

В котором часу я вернулся на дачу? По-моему, было не меньше двенадцати. Твои родители возвратились из Москвы, и каждый занимался своим делом. Машенька, пожелтевшая и осунувшаяся, сидела в подушках на диване и пеленала плюшевого медвежонка. Ты распарывала по швам старое платье.

— Врач был? — спросил я.

— Да она уже хорошо себя чувствует, — сказала ты и с интересом уставилась на меня. — А ты почему, собственно, не на работе?

Я дотронулся рукой до лобика Маши — лобик показался мне лишь чуть теплым.

— Температуру мерили?

— На ручки, — сказала Машенька, отбросив медвежонка.

— Ну что ты сеешь панику? — сказала ты. — Девочке лучше…

— Да у нее же двустороннее воспаление легких, — сказал я с легкой дрожью в голосе. — Пойми, воспаление легких двустороннее!

Я прислонился щекой к Машенькиному лбу — лоб был горячим.

— Папа, на ручки!

— Ну и паникер! — сказала ты, но отложила свое рукоделие и стала искать градусник.

— Почему ты не вызвала детского врача? — спросил я очень тихо и, не дожидаясь твоего ответа, вышел.

Твой отец, точь-в-точь как другие пенсионеры-дачевладельцы, седой, с брюшком, в неизменной голубой майке, катил навстречу тачку с удобрением. Поравнявшись со мной, отер с лица пот и сказал, что главное — это не паниковать, что надо заварить малинки на ночь, как бывало в прежние времена… Я и его не стал слушать (хоть он по-своему и любил Машеньку) и быстрым шагом направился в поселковую амбулаторию.

Я вернулся через час, взмыленный, злой, ведя почти за руку педиатра — толстую краснолицую женщину в белом халате. И только она взглянула на Машеньку, только нащупала пульс, как тут же закричала на нас:

— А утром что вы думали? Почему не вызвали? Температура?

— Тридцать восемь и семь, — пролепетала ты.

— Пирке положительное? Отрицательное?..

— Положительное.

Толстая красная женщина внимательно, холодновато посмотрела на тебя, но ничего не сказала и стала выслушивать Машеньку.

— Надо немедленно класть в больницу.

— Но у нас дома все условия, — побледнев, сказала ты. — Мы можем даже заплатить, если надо…

Женщина снова ничего не ответила и пересела за стол выписывать рецепты.

— Разденьте, уложите под одеяло. Сейчас я пришлю сестру, она сделает инъекцию. Вечером — еще раз… Так не хотите в больницу?

— Нет, нет, — сказала ты. — И кто бы мог подумать? Повалялась вспотевшая на травке…

Как я презирал и тебя, и себя в ту минуту! Первый раз в жизни презирал. За что? Есть такая казенная, но очень точная формулировка: «Преступная халатность»…

Я взял рецепты и пошел вслед за врачом.

— Скажите, это очень опасно — у дочки? — спросил я ее уже за калиткой.

— Палец оцарапаете — и то бывает опасно, — сказала она, не глядя на меня, и повторила: — Сейчас я пришлю сестру.

Я понял, что опасно. Даже, может быть, очень. Я побежал в аптеку, а когда возвратился — сестра кипятила на нашей плитке инструмент. Машеньку пришлось крепко держать: она уже знала, что такое уколы. Горько плакала она, уткнувшись в твое плечо, и слабым, сухим от жара голосом повторяла, словно взрослая:

— Ой, мама, мама, мама…

Я не мог больше полагаться только на тебя. Я послал на работу заверенную врачом телеграмму с просьбой предоставить мне немедленно очередной отпуск ввиду тяжелой болезни дочери. Я решил взяться за ее лечение сам.

Ты этого не можешь не помнить: я сам ставил Машеньке горчичники, давал лекарство, с ложечки кормил и поил ее. Я держал ее за ножки, когда сестра вонзала в нее свой адский шприц. И вставал к ней ночью. И высаживал на горшок днем… У меня каменело от горя сердце, когда я смотрел на ее будто ссохшееся личико с запавшими, страдальческими глазами, на ее тонкую-тонкую беззащитную шею.

Конечно, я видел, что и ты страдаешь. Даже замечал следы слез на щеках твоих. И твое отчаяние, когда неделю спустя врач дала нам понять, чего она боится, — а она боялась, как бы у Машеньки не начался туберкулезный процесс. Ты чувствовала мое почти враждебное отношение к тебе в ту пору. Но ты тогда молчала. Я думаю, ты все-таки поняла, что это из-за тебя главным образом пришло такое несчастье к нам.

Я даже слышал случайно, как ты каялась своей единственной подруге Томочке, которая приезжала к тебе каждое воскресенье. Ты говорила ей так: «Отец с матерью уехали в город, Валера на работе, ну, дома же скучно — одни на даче, ну, мы и пошли в рощу. Маша бегала с сачком, ловила бабочек, вспотела, а я разговаривала с одной интеллигентной дамой и не обратила внимания: она, Маша, улеглась потная в сырую траву охладиться и охладилась. Конечно, виновата мать. Черт дернул меня с этой дамой. Но не плюнешь же человеку в глаза…»

— Надо вот что, — сказал я тебе сразу после того, как врач дала понять нам, чего она боится. — С завтрашнего утра я буду возить Машу в сосновый бор, а ты изволь приносить ей туда обед.

— Хорошо, — сказала ты покорно.

…Это были изумительно тихие, прозрачные дни. Как только высыхала роса на траве, мы с Машенькой отправлялись в путь — с нашего дачного участка на простор, мимо березовой рощи, к густому, почти непроходимому сосняку. Нам было весело смотреть друг на друга: мне, навьюченному громоздкой поклажей, — на дочку, а дочке, сидящей в открытой коляске, — на меня. Я это по ее глазам видел. Она радовалась, что мы опять едем жить в лес, на нашу солнечную поляну, окруженную плотной стеной серебристо-зеленых сосенок, в наш «домик» — естественное, наподобие грота, углубление в этой стене. Мы опять будем играть в сказку, бросаться шишками, разглядывать разных букашек, которых я ловил и прятал в пустой спичечный коробок…

Через три часа ты приносила нам обед. Я кормил Машеньку супом, а ты в это время лежала неподалеку в тени орешника и смотрела сквозь кружево листвы на синеву неба. Потом ты давала ей второе и третье, а я, поев, переходил на твое место в тень. Ты сидела возле дочки, пока она не засыпала. Когда, тихонько собрав посуду, ты уходила домой, я перебирался поближе к Машеньке. Я так любил глядеть на нее, спящую на раскладушке, укрытую белой простыней, в этом сосновом «гроте», пронизанном огненными иглами солнца! Я глядел на ее личико и видел, как буквально на моих глазах совершается чудо: ее щечки, еще недавно желтовато-бледные, словно ростки проросшего в погребе картофеля, вдруг становятся золотисто-смуглыми, тонко розовеют, наливаются свежестью, солнышком, здоровьем.

На пятый день этакой нашей «лесной» жизни Машенька стала подниматься с раскладушки, на седьмой — ловила вместе со мной бабочек на поляне, на десятый — без твоего ведома я повез ее в Москву в детскую поликлинику на рентген, и мне было сказано, что она, Машенька, абсолютно здорова. Кто бы знал, как я был счастлив! «Абсолютно», — сказала врачиха, старая, опытная, придирчивая. Я подхватил Машеньку на руки, и мы побежали к остановке автобуса. Возвратившись на дачу, я сказал тебе только одно (ты это помнишь), сказал, как выдохнул: