Юрий Пиляр - Такой случай

Некоторое время ему чего-то вроде особенно не хватало, но скоро по разным, прежде не различным звукам он понял, что́ это: исчезло кваканье; спала, унялась наконец нечистая, неистовая сила в болотце. Глаза его в этот момент были закрыты, а когда открыл их, с трудом размежив набрякшие веки, он ничего не увидел. И не услышал больше шагов — только так же гудело проходящими машинами шоссе да нарастало, приближаясь, железное постукивание товарного состава.

Это он слышал. Но ему надо было другое, и потому то, что он слышал, мало интересовало его. Ему надо было, чтобы со стороны станции раздался приглушенный, сиплый свисток электрички, когда, тронувшись и не набрав еще скорости, она приближается к огражденному шлагбаумами переезду. Ему нужна была п о с л е д н я я электричка, и хотя какой-то частью сознания он понимал, что ее уже не будет, он ждал именно ее, потому что, как представлялось ему, п о с л е д н я я электричка была его спасением.

И он продолжал ждать. И он продолжал следить за тем, что происходило внутри его. Время для него как бы перестало существовать, важно было не время вообще, не часы, а иное: чтобы то, что происходило внутри его, не опередило того, что он ждал, что ему было надо.

Внутри его был жар, боль, бред и тиканье. Ему было холодно, зябли ноги, особенно левая в тесной туфле, но он говорил себе: я потерплю, я буду терпеть, я хочу жить, я должен дождаться, меня спасут. Он верил, что его спасут и он будет жить — теперь он будет жить совсем, совсем иначе, — и поэтому он все может перетерпеть. Сознание его, как и прежде, то делалось прозрачным и четким, то погружалось в какой-то странный сумеречный сон, похожий на явь, — он готов был снести и это. Было только очень, очень холодно.

В Сочи жарило солнце, двадцать шесть дней сплошного, висящего в небе и отраженного в море, в камнях, в цветах огромного южного солнца. Немудрено, что когда, вернувшись в Москву, я ехал в метро и потом с чемоданчиком в руке бежал по заснеженной улице от станции «Кутузовская» к нашему дому, все пялили на меня глаза: русоволосый голубоглазый негр.

Я очень рассчитывал на то, что этот эффектный вид поможет мне скрыть смущение в первую минуту встречи с тобой, что я спрячусь за загар, за натуральное возбуждение, вызванное длительной разлукой. Я заранее боялся твоего взгляда, боялся, что своим смущением выдам себя.

С трепетом душевным и физическим вставил я ключ в замочную скважину, повернул его с мягким нажимом влево и толкнул коленом дверь. На меня пахнуло милым домашним уютом, чем-то праздничным. Ты, одетая в новый костюм, шла мне навстречу, а за тобой в нарядном платьице шагала Машенька.

Лучше было бы, если бы первой шла Машенька, а ты — за ней: я бы схватил ее, расцеловал, подбросил в воздух, а уж потом поздоровался с тобой. Так мне было бы легче.

Но ты шла первой, и на твоем подпудренном и подкрашенном лице было смущение, а в глазах — тревожный вопрос. Ты смотрела на меня так, что я сразу понял — ты мучительно боишься что-то прочитать на моем лице. Это длилось всего мгновенье, но я это очень хорошо запомнил: в твоем взгляде был страх, что ты увидишь мое смущение, может быть, даже смятение и что, значит, я перед тобой не чист.

Я это понял в то же мгновенье и в то же самое мгновенье ощутил, что ни капли не смущаюсь и не волнуюсь, и это было удивительно. И в то же мгновенье — все в то же! — я заметил, что твой страх пропал и ты почувствовала облегчение. И обоим стало хорошо, и мы обнялись и поцеловались.

В глубине души я чувствовал себя преступником, и то, что я не смутился, доказывало лишь мою низость. Но удивление не проходило: оказывается, можно было совершать такие поступки и не испытывать угрызений совести. По крайней мере — пока…

Маша строго смотрела на меня м о и м и глазами. Я был поражен, как она выросла и повзрослела за месяц.

— Что же ты не идешь к папе? — сказала ты, ревниво переводя взгляд с Маши на меня, а затем с меня на нее.

— Пусть он идет ко мне, — с достоинством ответила Маша, делая ударение на «он».

Тут, ты помнишь, я поднял ее на руки, и, знаешь, мне показалось, что Маша поцеловала меня как-то особенно — самозабвенно и порывисто, будто она без слов что-то прощала мне.

Я разделся, пошел в ванную, и мне так захотелось, чтобы ничего того, что произошло со мной в Сочи, не было или, во всяком случае, чтобы с тем было покончено. Как хорошо жить просто в семье, думал я. Чистым, со спокойной совестью. Какое это счастье!

Я так думал, наивный человек. Впрочем, предаваться размышлениям было некогда: Маша, что-то простив мне, стояла за дверью ванной и просила открыть и впустить ее.

— Я хочу на тебя посмотреть! — кричала она. — Папа, ты весь такой черный?

— Весь! — отвечал я, окатываясь теплым душевым дождичком, который приглушал наши голоса.

— Маша, отойди, нехорошо, — слышался твой голос.

— Сейчас, дочка, — сказал я, быстро вытерся, надел плавки и отодвинул задвижку.

Вы стояли за дверью рядом. Ты выглядела сконфуженной. А мне стало вдруг стыдно. Стыдно за свой южный загар, за промытую гладкую кожу, за посвежевшие бицепсы. В сущности, мне было стыдно показывать тебе свое тело, которое принадлежало уже не только тебе.

Но и это чувство — стыд — длилось лишь мгновенье.

— Ну и негр! — сказала ты и дотронулась до моего коричневого плеча.

Знаешь, что я понял тогда, в ту минуту? Ты соскучилась по мне. Даже, может быть, больше — истосковалась.

— Хорошо? — спросил я, как мальчишка, сцепив руки над головой и подрагивая мускулами. Это я ликовал от того, что я понял.

— Ладно, одевайся. Завтрак остынет, — сказала ты, непохожая на себя, мягкая, умиротворенная.

И еще я заметил, что, даже простив мне, Маша смотрела на меня изучающе. На меня и на тебя. Она старалась понять что-то свое.

…После ты призналась мне, что по-настоящему женщиной ты почувствовала себя только с того дня, как я вернулся с юга. Имело ли это какую-нибудь связь с тем, что я был тебе неверен, а если имело, то какую, — я потом не раз задавался этим вопросом. Может быть, пробуждение женщины в тебе было своего рода оборонительной реакцией, может, таким путем наша любовь отстаивала себя?

Маша долго не засыпала. Она была возбуждена, пела «Топ, топ», читала наизусть стихи про какого-то пирата, а мы с тобой лежали рядом и притворялись, что устали и очень хотим спать, а Маша, несносная болтушка, мешает. Мы лежали с тобой, не касаясь друг друга, боясь лишний раз пошевелиться, и у нас пересыхало во рту, и Машина болтовня казалась бесконечной. Наконец, ты встала и отшлепала ее. Горько заплакав, Маша отвернулась к стене, и через минуту послышалось вначале едва различимое, затем все более явственное, громкое, ровное, равномерное посапывание.