Юрий Пиляр - Такой случай

Вечерами, уже в постели, я рассказывал дедушке о Москве. Он слушал меня внимательно, иногда переспрашивал, а накануне моего отъезда, нежно погладив меня по голове своей большой жесткой ладонью, сказал:

— Так, Алеша, так. Главное, значит, не думать, что чего-то не можешь. Ты все сможешь, но для этого надо много учиться, стараться надо.

Возвращаться в Москву не хотелось. Жалко было покидать дедушку, всегда озабоченного, усталого отца, разлучаться с Женькой; было больно думать, что снова наступит горькая минута прощания с матерью. Однако, очутившись в вагоне, я с удивлением обнаружил, что все мои помыслы и чувства устремлены к школе — к Анне Павловне, к нашим классным занятиям, к воспитательнице Александре Осиповне, к Феде Суханову. Мама старалась говорить тоже только о школе, и когда через сутки возле дверей интерната, где мы расстались, она в последний раз обняла меня, я воспринял ее прощальные слова почти так же спокойно, как и напутствия дедушки.

— Учись, Алеша. Все будет хорошо, сынок, — сказала мама.

Занятия возобновились. Я делал успехи и в чтении и в письме. В физкультурном кружке преподаватель отметил мое упорство и даже поставил меня в пример другим. Можно было бы считать, что у меня на самом деле уже все в порядке, но так казалось только со стороны. Я по-прежнему тосковал по свету. «Что из того, что я научусь читать и писать, что из того, что я потом буду работать там, за воротами? Ведь все равно неизвестно, смогу ли я видеть?» — часто думал я.

Однажды в таком удрученном состоянии я спустился на второй этаж (мы, малыши, жили на третьем), чтобы там в вестибюле разыскать укромный уголок и немного посидеть одному. Было часов семь или четверть восьмого — время, когда начинали заниматься наши музыкальные кружки. Из разных комнат доносились беспорядочные звуки рояля, мандолины, баяна; рядом, на лестничной площадке, дребезжала спущенной басовой струной гитара, напряженно гудела труба. Я хотел было уже вернуться на свой этаж, как вдруг в общем шуме и гвалте послышались новые звуки — нежные и немножко грустные. Я притаил дыхание. Через минуту, очень взволнованный, я подошел к комнате, откуда доносились эти новые звуки, нащупал ручку и потянул дверь на себя. Музыка оборвалась, и сердитый низкий мужской голос сказал:

— Ты что, мальчик?

— Что это такое? — спросил я.

— Мы занимаемся на скрипке, не мешай, — ответила какая-то девочка.

— Можно я послушаю?

Мужчина молча прикрыл дверь и, взяв меня за плечо, посадил на стул.

Не знаю, сколько времени я просидел. Когда скрипка снова умолкла и мужчина спросил, понравилось ли мне, я не мог ничего ответить: я был потрясен, мне казалось, что я только что побывал в волшебном мире, где нет незрячих, где все состоит из чарующих звуков и где сам звук это все — и радость, и свет.

— Тебе понравилось, да? — уже подобревшим голосом повторил мужчина. — Если хочешь, я буду с тобой заниматься, может быть, ты тоже со временем научишься так играть.

Я поднялся и порывисто схватил его за руку — за его сильную тонкую кисть. С этой минуты в моей жизни появился новый руководитель, преподаватель музыки в нашей школе Сергей Андреевич.

Тогда, восьмилетним мальчиком, я и не подозревал, что мое новое увлечение — музыка — таит в себе для невидящего столько же благого, сколько и опасного. Обучению игре на скрипке я отдался со всей страстью, всей душой, тем более что мой преподаватель Сергей Андреевич, как мне стало потом известно, увидел во мне задатки незаурядного скрипача и стал выделять меня среди остальных. За две недели я выучил те гаммы, которые другие дети разучивали три месяца, а скоро догнал и тех, кто занимался в кружке два, три года. Но, совершенствуясь в музыкальных познаниях, я незаметно для себя стал хуже успевать в классе. Когда теперь мне бывало грустно, я не шел, как прежде, к Феде Суханову или к воспитательнице Александре Осиповне, а уединялся со скрипкой. В первом и втором классе у меня по всем предметам были только отличные и хорошие отметки, в третьем я учился лишь на хорошо, в четвертом и пятом стали появляться удовлетворительно, а во втором полугодии шестого класса я получил и свой первый неуд.

Никто не мог понять, в чем дело. Память у меня была прекрасная, дома, в Шоноше, у нас все было благополучно.

Когда мне поставили подряд еще два неудовлетворительно, было созвано пионерское собрание нашего отряда. Зная, что меня будут «прорабатывать», я забрался в угол на заднюю парту, где сидел Мишка Стегай. Собрание открыла воспитательница, она же наша пионервожатая, Глафира Николаевна, первым слово получил член учкома школы Федя Суханов.

Наши отношения с Федей к этому времени были уже далеко не такими дружескими, как в первом классе. Я по-прежнему его уважал за скромность, честность, но его мечты побыстрее выйти в тот огромный светлый мир, который шумел за стенами нашей школы, уже не так трогали меня, как раньше. Он чувствовал мое охлаждение, однако все еще считал меня своим хорошим товарищем.

Услышав, как Федя деловито откашливается, я поднял голову. Что-то вроде протеста нарастало в моей душе. Какое в конце концов дело ему до моих неудов? И какое дело до них всем остальным? А если я не хочу много знать? Если меня не интересует их так называемый большой мир?

Эти мысли пронеслись в моей голове в то время, как Федя, откашлявшись и отодвинув в сторону стул, произнес первое слово: «Ребята».

— Ребята, — сказал Федя, — сегодня мы должны серьезно поговорить с членом нашего отряда, с моим, нашим товарищем Алешей Скворцовым. — Голос его дрогнул, и он повторил: — Со Скворцовым.

Сделав короткую паузу, Федя продолжал:

— Я думаю, что одно дело, когда неуды получает слабый ученик, а ведь Алеша был отличником. Что с ним приключилось? Как это получилось, что Алеша Скворцов так скатился? — В голосе Феди чувствовалось волнение. Он продолжал: — Я думаю, что Алеша сейчас просто перестал понимать, почему нам надо хорошо учиться. Он обманывает сам себя, он себя в первую очередь обманывает.

Голос Феди опять задрожал, и мне стало ясно, что он вкладывает в свои слова особый смысл, когда-то близкий и дорогой нам обоим. Ему было больно, и эта боль проистекала, очевидно, оттого, что мое охлаждение к нашей прежней общей мечте уменьшало и его уверенность в том, что для него наступит в конце концов большой день — день полного прозрения.

Я готов был внутренне согласиться с Федей, но в эту минуту, прерывая паузу, Глафира Николаевна нетерпеливо сказала:

— Ну что ты мямлишь, Суханов? Какие конкретно ты предлагаешь меры, чтобы выправить позорное положение со Скворцовым?

Федя замялся, а потом смущенно и невнятно пробормотал, что мне, Скворцову, надо, вероятно, вынести порицание по пионерской линии. И тогда в моей душе снова поднялся протест, и я снова подумал о том, что никому не должно быть до меня дела.