Николай Рыжих - Избранное

— Не хочется.

— Тогда уж не знаю… чего в клуб перестал?

— Так.

Недели две назад так же вот валялись они, валялись — надоело. Раскрутимся, сказал Мишка и достал бутылку шампанского. Выпили и, конечно, в клуб. В клубе Мишка сразу подался в прыгающую толчею, а Ванька окинул взглядом всех старух да некрасивых, что на скамеечках возле стен сидели, и не пошел танцевать. Подался в другую половину зала, где бильярдные шары, кстати, по три в лузу ходили — подростки играли, и присоединился к ним. Отстукал партий десять, надоело. «Эх, черт возьми мою машину — все четыре колеса, что ж мы?» И пригласил танцевать Эллу Ивановну, заведующую клубом, вдову. Ее муж в прошлом году ушел на охоту в тундру и не вернулся. И откуда смелость взялась? Так вертел ее вокруг одной ноги — после случая с «не торопись» танцевать научился. Пропускал под руку, на лету подхватывал, крепко прижимал к себе и опять кружил. Дышал ей в самую шею, пылающей щекой прикоснулся несколько раз к ее прохладному виску. Она разомлела и прикрыла глаза. Как перед сном. После танца и говорит ей:

— Провожу?

— У тебя же есть.

— Да ты что? Кто ж это у меня есть?

— А кто летом за щепками ходил?

«Ну и колхоз, — опешил Ванька, — все знают…»

— Ну, чего краснеешь? — улыбнулась она.

И все-таки провожал, хоть и не собирался — после этого разговора опять шары на бильярде стукал. Уходить стал одним из последних уже, она стоит возле двери.

— Без меня закроют, — сказала и виновато улыбнулась.

А у него и смелость вся пропала, с шампанским, что ли, выдохлась вся?

Лезут по сугробам, она по тропинке, он рядом по целине ломится. Она часто оступалась, взмахивала руками, а у него не хватало духу поддержать ее. Хоть бы руку протянуть! А ведь чувствовал, что надо, да и сама она этого хотела — наверняка знал, — но никак… и за талию бы можно, и за плечи — брови, ресницы у нее, пряди, выбившиеся из-под шали, покрыты инеем, — прижать бы. Если рассердится, шуткой отделаться можно, оступился, мол.

Наконец она сама схватила его за руку — он же руку не осмелился согнуть — и до самого дома держалась. На крыльце поправила платок, обстукала валенки.

— Ну вот и долезли, — сказала.

— Ага.

— Что «ага»?

— Да долезли ж, говорю. — Ванька потупился.

— Да что ж…

Помолчали.

— Ох, господи. — Она вздохнула. Посмотрела в сторону, в ее голосе звучало расстройство.

Еще помолчали.

Она покусывала губы. «А что я, — думал Ванька. — Ей же совсем не это надо. У нее двое ребятишек, ей муж нужен, кормилец, а я? Переночевал да ушел. А опосля как, когда уйду? Уходить-то рано или поздно придется, не вечно ж эта лавочка будет продолжаться. А потом как в глаза смотреть?»

Так и стояли. Она стала пристукивать валенками.

— И долго стоять будем? — спросила.

— А что ж…

— Ничего ж! — в тон ему ответила она и захлопнула дверь.

«Ведь дурак, — думал он, возвращаясь в общагу, — дурак. Круглый самый, что ни на есть. Ведь в Куприянове с девчонками и обнимался, и целовался, а тут… Можно бы на чай напроситься? Или бы сказать, что замерз… тьфу!»

Когда ложились спать, рассказал Мишке.

— Конечно дурак, — согласился Мишка, — она же весь вечер ждала, когда ты шары катать перестанешь.

— Не хотелось что-то, — сказал Ванька.

— Тогда другое дело, — всепонимающе продолжал Мишка, — тогда конечно. Да и вообще не надо бабу с панталыку сбивать, если она тебе не нравится. Мурашова, конечно, другой сорт.

— А при чем Мурашова?

— Да при том. А Эллу Ивановну надо бы проводить до конца, — рассуждал Мишка, — такая женщина.

— Какая?

— Роскошная, как говорит Геннадий.

— Вот он и пусть провожает до конца, — будто равнодушно продолжал Ванька, а внутри так и кипело все: «Идиот, не смог как следует, болван… ведь сама же желала… тьфу!» — Он специалист по этим вопросам.

— Да у него вроде не получается. Но дело не в этом.

— А в чем?

— А в том, Ваня, что раз уж женщина сама к тебе набивается, то обижать ее никак нельзя. Грех. Ей ведь первой подойти стыднее? Стыднее или не стыднее?

— Ну, стыднее.

— А она осмелилась. Представляешь, сколько ей попотеть пришлось. А ты… Но если она хотела просто хвостом крутнуть, — глубокомысленно продолжал Мишка, — то ты, мой друг Ваня, пропал.

— Это почему же? — Ванька приподнялся с койки. — Что же я сделал?

— Что сделал? Ха! Ты как вчера народился. — Мишка тоже приподнялся. — Ведь засмеют. Расскажет всем бабам… ухажер! На весь колхоз разговоров будет.

«Черт возьми, — у Ваньки даже спина вспотела, — а ведь точно: бабы любят повыхваляться».

Но это бы ладно, пережилось, подумаешь, не смог до конца проводить, но дальше получилось такое, что… в общем, дня через два вваливается с громыханьем в их комнату Моль. Пока еще трезвый, но отовсюду: из-за пазухи, из карманов, из рюкзака — торчат золотистые головки шампанского. Штаны раздуты от них, передвигается, как водолаз.

— Пить будете? Отвальную.

— Куда ж это вы отваливаете? — спросил Мишка.

— В Оссору, сейнер дают. На косе лежит… едем откапывать и р-р-ремонтировать.

— Ты смотри, — засмеялся Мишка, — вам даже сейнер дают. Ну раз такое дело…

— Наш кеп сказал: «Последний коверкот!» — При этих словах Моль сделал отмашку, несколько бутылок выскочило из него.

Пошли. Бичей там уже битком. После каких уж раздумий и душевных колебаний, после скольких стаканов шампанского — шампанское здесь, конечно, сыграло свою трагическую роль, — но оказался на крыльце дома Эллы Ивановны. «Уж что-нибудь да придумаю, — разбираемый храбростью, топтался он возле ее двери. — На проводы приглашу или скажу, что замерз. Чего там, раз сама желала…»

Она вышла. Она была в шубе поверх ночной сорочки — постелью, теплом, цыплячьими перышками так и пахнуло на него.

— Ты чего?

И… ни одной приготовленной фразы на оказалось. Ты чего, Ваня?

— Да я… Видишь ли, такое дело…

— Нет, Ваня, — обрезала она, — по ночам визиты делать нехорошо. Все люди давно спят.

— Это-то да, но…

— И ты, Ваня, иди спать. — Она легонько отстранила его, закрывая дверь.

Тьфу! Надо ж дураку додуматься! Поперся… А в клуб? Она же каждый день там, да и вообще…

Так и закрылась для него дорожка в клуб.

— Значит, не хочешь в клуб? — приставал Мишка.

— Нет.

— Ну, смотри, сноха, тебе жить. — И Мишка опять стал шебаршить свои книжки.

А пурга воет. Ворочайся не ворочайся, хоть какие мысли переваривай, а деться некуда.

— Это ты зря, — приставал Мишка, — в клу…

— Мишка, иди ты к черту со своим клубом! Я ж говорю, о стенку головой хочется!

— Не спеши. Вот весна настанет, веселее дела пойдут.

— Уеду. А что они мне? Эти дела-то? — Ванька отвернулся. Ему лень было даже говорить.