Николай Рыжих - Избранное

Надька Магомедова сидела у Магомедыча на коленях, красная, в сбитом на затылок платке, и сменяла дядю Сашу:

И дядя Саша:

А Надька:

Узловатые, тонкие в запястьях, в каналах вен, с толстыми раздавленными металлом пальцами, руки Магомедыча покоились на ее огненном — Ваньке так и показалось, что живот у нее именно огненный, — животе, а лицо было грустное-грустное. Не только морщины у губ опустились, но уголки глаз, нос и даже плечи подались вниз. А она выдавала:

И она медленно опустила ресницы. Ванька глянул в сторону — Геннадий тоже опустил глаза, поднося стакан ко рту. Магомедыч вздохнул.

«Дают прикурить, — подумал о них Ванька, — и не боятся».

Недавно Магомедыч носился по колхозу на тракторе, останавливая встречных-поперечных, искал Геннадия. На участке нашел. Стащил с лесов, схватил за лацкан пиджака и орал ему в самый нос:

— Дзачем моя баба пристаешь? Э? Дзачем?

— Да что ты, Осман Магомедович, бог с тобой, — вертел головой Геннадий, пытаясь высвободиться из каменных пальцев Магомедыча, — как ты мог подумать? Наболтали тебе…

— Такой ш-шеловек наш колхоз не надэ. Уезжай, дорогой, откуд приейкэл.

— Осман Маг…

— Я сказал! — Магомедыч резко оттолкнул Геннадия и пошел к трактору не оглядываясь. Геннадий держался за шею.

«Да, конечно, — подумал о них Ванька, — дочка в интернате, сама — на легкой работе. Опять же моложе его».

Но Магомедыча ему жалко было.

Сегодня перед вечером ковырялись они на Мишкином доме, фундамент долбили. Солнце уже к горам катилось, но работать еще можно было. Решили на этот раз добить котлован. Вдруг слышат крики. Вылезли из своей ямы — идут по речке два сейнера. Новенькие. Черная краска так и горит на солнышке, белая — тоже. Флаги красные, яркие. Впереди «Бегун» пыхтит, дорогу показывает, то и дело гудки подает. Разбрасывая искры, несутся с него ракеты. А по берегу пацанье валит: орут, через головы кувыркаются, камни, палки в речку бросают. Собаки с лаем между ними носятся. Из колхоза спешат бабы в новых юбках, платки на ходу повязывают, кое-кто из рыбаков бредет.

— Ну давай, Ваня, пошабашим, наверно, — сказал Мишка, — у людей праздник, а мы что?

— Это конечно.

Когда пришли на ковчег, Володька ждал уже к дяде Саше идти.

Шум, гвалт. Геннадий заспорил со Страхом — больше они с Надькой не смотрели друг на друга. Гуталин смешил ребят, кривляясь под частушки. Мишка на закуски нажимал. «Эх! — встрепенулся Ванька, после двух штрафных он взгорелся весь, все происходящее чувствовал острее. — Жизнь-то!»

И вдруг:

— Разрешите вас пригласить?

Оглянулся — че-е-рт возьми! Мурашова?! Прямо так сразу?.. Сквозь землю бы провалиться, да не провалишься. Он не знал, куда себя девать. Ведь за столом она чокалась то с Мишкой, то с Геннадием, с Гуталином чуть на брудер не выпила… На Ваньку совсем внимания не обращала, будто его и не было. И вдруг…

— Не торопись, — тихо говорит она, поворачивая его то в одну, то в другую сторону. А рука у нее теплая. Платье у нее без рукавов, от самых плеч руки голые. Он топтался на месте, никак не мог подладиться под музыку, то и дело пинал ее туфельки.

— Не торопись…

Ее спина так и переливается под рукой, да еще платье так и скользит, атласное, что ли? Мышцы на спине под платьем горячие, мягкие, дышат под ладонью. Ноздри щекочет запах ее волос, тела, пота… На оголенное плечико выкатилась розовая шелковая тесемочка.

— У, какой ты… давай я поведу?

«Пропал… — Оглянулся — Надька уставилась на его ноги сквозь полуопущенные ресницы. — Ну все…»

«От, зараза… да еще ребята смотрят…» Но никто не смотрел. Геннадий вычерчивал что-то в записной книжке, совал ее Михаилу под нос, на что тот махнул рукой и отошел в сторону. Леха, «нагуталинившись», искал место, где бы привалиться, а Володька задумчиво курил. Только одна Надька:

— Не торопись…

Внутри защемило, перед глазами плыло все, и было сладко-сладко…

Мурашова уехала.

Потянулись над Дранкой косые стаи журавлей. Они тянулись печально, и конца им не было. «Иглы… иглы…» — курлыкали. Их курлыканье душу терзало, вспоминалось другое небо, другие журавли…

Милое, милое Куприяново. Балка за деревней — овраги, заросшие бузиной, калиной, терном, вишнями, сливами… В детстве он, Петро и Аришка бегали туда каждую осень. Зайцев всполахивали, свистели лис по песчаным берегам, где были норы, шугали снегирей, сорок… а вокруг все желтое и багряное, печально поникшее.. Земля устлана влажными листьями, на оголенных яблонях-дичках — одинокие яблочки кое-где. Бывали с Петром там и когда в ночное гоняли… натаскивали сухих веток, снопов конопли — конопля горит быстро, трескуче… — переворачивали картошки. Петро обычно врал что-нибудь ребятам, а Ванька, вороша потрескивающие сучья, думал…

Милое, милое детство…

Осень на Камчатке куда роскошнее. Сплошное раздолье красок, запахов и птичьих криков. Сопки у подножий как кровью облиты — это заросли рябины и шиповника, средний пояс ярко-зеленый — это кедрачиная тайга, а вершины золотистые — там березовые рощи. Разливы озер подсинились, трава поникла, на горизонте стояла сосущая глаза туманная дымка. А птичий гам стихал только к ночи. Днем же все эти собиравшиеся в неведомые страны друзья так орали, будто кто-то включил исполинский магнитофон с однообразной, бесконечной музыкой. Во все концы пахали ружейные выстрелы.

А над всем этим всхлипывали журавли. Высоко-высоко…

На выходные дни Ванька тоже пошел на охоту, ружье у дяди Саши одолжил. Но ему не везло в первый день: то запаздывал с выстрелом, то курки оказывались не взведены. На другой же вообще не пришлось поохотиться. Когда возвратились к шалашам, увидели полнейший разгром: все разворочено, от дичи только перья, от сахара и хлеба даже крошки нет, консервные банки вдавлены в песок исполинскими медвежьими лапами.