Николай Рыжих - Избранное

— А какой парень был, когда на кунгасе жил! Помнишь? Я ему тогда еще новые головки на сапоги поставил, шубу перешил.

— А-ах! — отмахнулся Мишка. — Чего о нем толковать? Перебьемся. Не для него живем.

— Это-то да, — согласился Ванька, — конечно перебьемся, да только…

— Не трусь, Ваня, — Мишка хлопнул Ваньку по плечу. — Берись за дело. Берись, и все. Я тоже, как в первый раз мастером поставили, побаивался.

— Так то ж ты, — грустно согласился Ванька, а внутри все так и горело: «Это ж хлопот сколько! Особенно механизация… бетономешалки, компрессоры, машины, бульдозеры. Да и с нарядами… А людей сорганизовать, чтоб не прогуливали, чтоб без дела не стояли… с каждым надо перетолковать, сагитировать, заставить. А с нашими кадрами толковать? О-о-о! Ведь как быки ж, никого не своротишь. Да и самих хлопот сколько… — такие вот грустные мысли нахлынули на Ванькину душу, он так увлекся ими, что не заметил, как возвратились в колхоз, прошагали к конторе через весь поселок. Не заметил даже, как прошли мимо доски Почета, мимо которой он никогда не мог равнодушно пройти, отворачивался и проскакивал мимо — а вдруг кто заметит, что он любуется своей фотографией, собой. — Да, народом руководить не так просто… Это только кажется, что всем начальникам легче работать, чем работяге, а как подумать… Работяге что? Дали тебе бревно и обхаживай его топором, или еще какую работу. А тут? Крепким надо быть, таким, как Мишка, или даже таким, как сам Зануда. Сказал что как отрезал. Хотя нет. Вот Василий Васильевич и не очень грозный человек, а у него здорово получалось… Василий Васильевич любил всех, колхоз любил. Да и дело знал. Ну его все и уважали. А вот Зануда? Тяжко с ним работать. Ну ладно. Фундамент заложен полностью, теперь только ставить арматуру, варить да заливать раствором. Косяки, двери — чепуха. А вот с козырьком да с фасадом возни много будет…»

И если бы сейчас поставить этого, понуро шагающего Ваньку рядом с портретом, что на доске Почета бесшабашно улыбается из-под руки, никто бы не узнал, что это один и тот же человек. Это был не беспечный гуляка-озорник в заломленной козырьком назад кепочке, которому все трын-трава, а задумчивый, придавленный заботой, усталый, сутулый человек. Посерьезневший и постаревший лет на десять.

«А черт с ней! Не слажу, что ли? Если поговорить с ребятами да растолковать всем все… так шуранем, что… да чего там… что ж мы? Какой-то клуб… к концу лета будет и клуб!»

Ванька лежал на берегу речки и плакал. В его горле клокотало все, рвалось и не хотело выходить наружу. Так трудно и тяжко ему было всего один раз в жизни, когда немцы дедушку застрелили.

Тогда был жаркий июньский день, духота стояла. Немцы согнали все Куприяново к школе на выборы старосты. Ванька, совсем маленький еще, стоял рядом, держался за дедушкину штанину. Сначала полицай указал на Федота Семеновича, заведующего сельмагом. Федот Семенович вышел к школьной стене, долго и с жестами говорил, что не под силу ему это дело, больной он — и верно: он был весь высохший, половины желудка у него, что ли, не было. Тогда немцы хотели заставить колхозного конюха, Матвеича. Матвеич тоже вышел к стене, прислонился спиною к ней, скрестил руки на груди — на одной руке у Матвеича не было большого пальца, Ванька не раз удивлялся, как он заворачивал самокрутки, когда они с дедушкой закуривали, — и сказал, что старый он, безграмотный, не сможет взяться за такую должность, пусть, мол, делают что хотят. Комендант, что сидел вытянув ноги в начищенных сапогах из зеленой легковой машины, похлопал себя по кобуре — она у него около пряжки прямо висела — и пробормотал что-то переводчику. Переводчик обернулся ко всем людям и возбужденно сказал, что если еще будут отказываться, то господин комендант будет стрелять. И тут полицай указал на дедушку. Ванька почувствовал, как задрожала дедушкина нога под штаниной. Дедушка вышел на Матвеичево место, тоже скрестил руки на груди и закачал головой из стороны в сторону. Рот его был открыт, будто воздуху дедушке не хватало. Комендант стрельнул не целясь… Дедушка поднял руку, будто заслонялся…

Все происшедшее Ванька понял после, когда дедушку отнесли на кладбище и все возвратились в дом. Ванька тогда убежал на огород, упал на теплую, мягкую землю возле копешки с просом и заплакал. До самого вечера валялся на теплой, мягкой земле.

И сейчас Ванька плакал.

А получилось вот как. Подошли они к председательскому кабинету, Мишка и говорит:

— Ну, ты пока здесь потопчись, а я зайду. Перетолкую с ним, тогда и тебя позовем. Да чего ты скис? — толкнул в плечо. — Ничего, не бойся.

— А я и не боюсь.

«А хрен с ним, с этим Занудой, — оживился Ванька, — что он мне? Правильно, конечно, Михаил сказал: «перебьемся». — Он вышагивал перед черной кожаной дверью, которая была чуть приоткрыта, держал руки сцепленными за головой. — С чертежами бы где не получилась процедура, да и вообще с бумагами… без Юрия Алексеевича не обойтись, хорошо, его участок рядом. Ну, колонны и козырек Хилай выведет, да и Сысоев тоже в этих делах разбирается. Механизация… Ну, это сами механизаторы, побегать, правда, придется. А вот чертежи… Эх, дурак, зимою не интересовался этим делом, времени-то сколько было. Хоть бы что-нибудь у Мишки спросить да у Володьки. Правильно Володька тогда «чурбаном» обозвал… чего там. А Володька молодец, — Ванька вспомнил своего друга, — и ученый, и все понимает, и не выкаблучивается, как Геннадий. Для всех старается, ему самому ничего не надо, а вот Геннадий… о-о-о! Этот только сам, для себя. Не любит нашего брата работягу. Как он тогда Гуталина — а ведь друзья когда-то с Гуталином были — обрезал: «Когда мы с тобой, Суренков, будем детей крестить, то ты «Леша», а я «Гена». Усек?» Ну ладно, черт с ним, с этим Занудой, вот маху бы где не дать! Черт возьми! Махина-то! Одна лестница на втором этаже два семьдесят пять, считай, три метра шириною. Перилы с завитушками, ковры, стекло кругом… художники разукрашивать приедут».

А из-за двери доносились голоса, твердая и редкая Мишкина речь и смех с остротами председателя. «В хорошем настроении, — подумал о нем Ванька, — шутит. А когда не шутит, на глаза не попадайся. Да-а, выбрали себе преда. Правда, на этой должности без строгости тоже нельзя, если подумать. Вот хоть наша братва… с получки или с аванса так иногда разойдутся, что не остановишь. Не поставь Торпеду с карандашиком, они бы вообще ничего не боялись. А Ипатьевич? Не гоняй он своих, они бы не вылазили из каптерки. У Василь Василича получалось, а у этого… «Зайдешь в контору, я тебе обходной подарю на память». Или: «Полколхоза разгоню, а порядок наведу». Разогнать-то, конечно, можно, чего ж тут сложного, да потом-то как? Вон Прокаева, такого бригадира выгнал из колхоза, или Савченку? Если всех специалистов-работяг разогнать, с кем он останется? С Торпедой? А с нее толку никакого ведь, хоть так и лезет к нему: «Геннадий Семенович, Геннадий Семенович…» Да и не только она… Особенно сезонницы: «Геннадий Семенович, сапог проколола…» А потом к бабе Поле от солитера лечиться. Маху, в общем, не дает. Да и правильно делает, как подумать, нечего на шею вешаться».