Николай Рыжих - Избранное

Вот сейчас дядя Саша привез пустые, нагрузился полными, но в колхоз не едет, дождь пережидает. С ним Яшка, которого он из колхоза подбросил. Яшка тоже не хотел идти по дождю в свою зимовьюшку. В колхоз он ходил за припасами.

В комнате, где они сидят, грязновато: от свечки, установленной на углу почерневшей плиты, поблескивают пустые бутылки по углам, ржавые консервные банки, сереют заплесневелые корки хлеба. Бумажки и всякий мусорок.

Старики, им обоим под шестьдесят, сидят на кирпичах, горит плита, на ней бурлит чайник. Перед ними на полу разостлана газета, на ней буханка хлеба, сыр, раскрытая пачка сахара. Яшка привалился спиной к стене, одну ногу выбросил перед собой, на другую, согнутую в колене, облокотился. Оба держат по кружке чаю, Яшка свою держит обеими руками, будто руки греет.

— А помнишь, Яша, — хрипловато и задумчиво говорит Демидов, — как я красную рыбу сдавал? Помнишь, а?

— Да-а-а, — неопределенно произносит Яшка.

— Когда председателем был?

— Да-а-а…

— Борисович, он тогда директором был, кричит: «Где твои пятьсот центнеров? Тут и четыреста не будет, а квитанцию ты взял на пятьсот». А я говорю: «Здесь! Все здесь! Считай!» Меня, Яшка, на мякине не проведешь.

— Теперь ее тысячами сдают.

— Я не про то говорю. — Демидов отхлебывает из кружки несколько глотков. — Я, Яша, про то говорю, что люблю справедливость. А что сейчас ее берут тысячами, дак это неправильно. Ведь он ее в речке берет, а в речке разве можно? Она же в речке нерестится.

— Нельзя, однако, в речке рыбу брать.

— Эх, Яша, что делает, что, подлец, делает?! Что делает?! В речке придумал рыбу брать. А? А нефтебазу? Ведь он же ее прямо на самом берегу поставил, а ведь толковали ему на правлении, что ставь ты ее подальше, в тундре. А он свое: «Трубопровод тянуть не рентабельные затраты». А вот теперь солярка стекает в речку, а для рыбы ведь это гибель?

— Гибель, однако, — соглашается Яшка.

— Эх! Яша! — вздыхает Демидов. — Ему же ничего не жалко, соловей… прилетел, напоется и улетит. Не наш ведь…

— Не наш… соловей, — соглашается Яшка. — Он хочет быть шибко большой начальника.

— Вот ему! — Демидов тянет кукиш. — Чтоб на такой должности работать, надо все для людей делать. А не будешь для людей стараться — сколупнут. Я-то знаю, не один год в этой шкуре проходил.

— У тебя хорошо, Яковлевич, было, — соглашается Яшка, — ты хороший хозяин был.

— Эх! Яша! Что натворили… что натворили, — сокрушается Демидов, — хоть та же селедка. Ведь сколько ее было, сколько ее было?! Ведь весною в Анапке вода была белая от молок, а по прибойке хоть не ходи, икра так и хрустит под ногами. Ну зачем он, подлец, большой флот запустил туда? За пять лет и вычерпали. А теперь: «Новые места промысла». А рыбачь с умом, дак она бы и сейчас там была… ведь к рыбке надо относиться как к хлебушку, выкохай ее да вырасти сначала, а тогда уже и рыбачь. А то ведь как делаем? Как те дикари, что мамонтов убивали. Нашли мамонта, убили, пошли другого искать. Так же и мы… да дикари, наверно, на развод оставляли, а мы? Селедку вывели, теперь и камбалы меньше стало, да и трески. Рыбка же одна без одной жить не может.

— Не может, однако, не может, — соглашается Яшка. — Все рыбы и дичи одна без одной не могут. Одна утка не может без одной вороны, однако, один зайчик не может без лисички…

— В природе, Яша, все одно без другого не может. Выведи волка, тут тебе и заяц пропадет или та же утка без вороны.

— Да, однако, — соглашается Яшка. В его умных глазах, выцветших среди бесконечных просторов тундры, знающих повадку каждого зверя и птицы, умеющих по отметке на траве или вмятине на береговом песке разгадать тайну природы, тихая печаль. Он тянется к чайнику, наливает себе чая, льет в кружку Демидова. — Я не хотел за него голосовать.

— А кто хотел? Кто, Яша, хотел? — Демидов делает несколько глотков. — Это флотские все напортили, что на океанском флоте работают. Они же базируются в Питере, здесь почти не бывают, им-то все одно, кто здесь. Вот и получилось. А районное начальство его еще не раскусило.

— Раскусит, однако.

— Раскусит, Яша, раскусит. Шила в мешке не утаишь. — Демидов тянется к буханке хлеба, толстыми, черными от загара и негнущимися от мозолей пальцами отламывает корочку. Сыпятся на газету крошки, он собирает их. — Как у меня было? Как у меня, Яша, было, когда я председателем был? Помнишь, Яша? Все дела решали вместе, по-рыбацки, по-человечеству. — Демидов поднимает палец вверх и колышет бровью. — По-человечеству: все вместе собираемся и решаем, кого куда послать, кого старшим, кому какую долю выделить. А теперь? Он же сам решает… Окружил себя подхалимщиками: Петрунь его человек, Витька, заведующий фермой, — его, вот Прохорова снял с завхозов, из комбината на эту должность перетащил тоже своего человека. Видишь, как оно получается…

— Плохо, однако, получается.

— Плохо, Яша, плохо. Да еще как плохо. Это ж соловьи, им наплевать на все. Вон Василь Васильевич был, дак шесть часов утра, он уже ходит по колхозу, болела душа у человека.

— Охотника никогда не обидит, — прерывает своего друга Яшка.

— Да и рыбака, — соглашается Демидов. — Сам рыбак был… Сначала звеньевым на неводе работал, потом бригадиром, потом съездил, подучился…

— А собачки какие у него добрые были, — вставляет Яшка. — Ни у кого таких собачек не было. Очень хорошие.

— Что ты?! Звери, а не собачки, тигры.

— …у коряков таких собачек не было. И жили тогда хорошо: нерпушку застрелил, почаевал, поехал дальше. Олешка застрелил, чем поставил, чаюй…

— А теперь? — вздыхает Демидов. — Дома двухэтажные придумали строить, кахве стеклянные. Ты там был?

— Не. Боюсь, однако.

— Приемников, телевизоров понавезли. Музыка… музыка-то теперь какая стала? Твисты да свисты. Трам-там-пир-бид-там! Тьфу! Не музыка, а одни скелеты. А пляшут? Тьфу! Как вечер настает, мои внучки вертятся перед зеркалом, налаживают конские хвосты. Страм! Ты видел, как они пляшут?

— Не.

— Страм! А юбки? Страм! Ведь до чего короткие? Короткие до того, что дальше некуда.

— Некуда, однако, — соглашается Яшка.

— Да еще выкобениваются: «Не хотим в деревне жить, в город хотим».

— В городе, однако, плохо. В городе нас тушат.

— Ну душить-то никто не душит, — поднимает брови Демидов. — С чего это ты?

— Тушат, Яковлевич, тушат. — Автобусы тушат, машины тушат, трамваи тушат.

— А-а? Давят, значит?

— Да, давят…

Старики замолкают. На лицах обоих задумчивая грусть. Демидов подливает в кружки горяченького чайку.

— Отец в доме живет? Что в «Черемушках» на Гагаринской улице дали.

— Зачем пастуху дом? — Яшка тоже говорит грустно, отхлебывает несколько глотков из кружки. — Где олешки, там и дом.