Николай Рыжих - Избранное

— Зря только в доме чум ставил.

— Теперь рядом поставил.

Старики опять на какое-то время замолкают, прихлебывают из кружек. Демидов хмурится.

— Зашел я как-то в двухэтажный в «Черемушках», — продолжает Демидов. — Страм! Как там жить, в этом муравейнике? Где собачек держать? Где рыбку скоптить?

— Туда не захожу, — говорит Яшка. — Боюсь.

— Ну, в комнатах, правда, чистота, — продолжает Демидов, — окурок негде растоптать. А в коридорах? Ждут, когда уборщица придет да выметет все. Ведь это страм, чтоб за ними убирать. А ведь живут культурные люди, инженера да инженерши разные, могли бы и сами. Дак нет же, убирай да подметай за ними. Дворники теперь появились. Ты слышал об такой должности?

— Не.

— Да у меня на весь колхоз ни одной уборщицы не было. Тьфу! Опять же замки появились. Как вечер настает — защелками, замками. Страм.

— В тундре у меня, однако, замков нету.

— Да и у меня не было, на весь колхоз ни одного замка не было, склады гвоздем закрывали. Это ж сейчас мода на замки пошла.

А дождь шумит. Шумит и шумит. Поет и поет сбою тихую монотонную песенку и совершенно безучастен к бедам стариков, будто потешается над ними. Но не насмешливо смеется над ними, а так, чуть-чуть, одною грустной беззвучной улыбкой.

— Ведь он что хочет, — возвращается Демидов к разговору о Геннадии Семеновиче. — Ведь он хочет выхвалиться перед районным да областным начальством, чтобы заметили его, и уйти от нас. А до самого хозяйства ему никакого дела нету. Вот в прошлом году ты же помнишь, Яша, какой они фокус отмочили, когда в тундру укатили гусей стрелять? Тут осень, уборочная, конец путины, флот с моря прет, его надо на зиму ставить, а их ни одного: вся головка гусей гонять укатила. «Алмаз» тут штормом выкинуло на берег. Ипатьевич всех людей забрал сейнер спасать, а картошку убирать некому. Осман Магомедович с Лешкой Гуталином тракторами подкопали ее, и лежит она… Кому ее убирать? Хорошо, что Осман Магомедович пошел в контору да разнес всех там. Да и толку от них… понадевали штаны, вышли как на прогулку. А ногти-то длинные да крашеные. Ну как с такими ногтями выковыривать ее из земли? Считай, все картохи и остались в поле. Позеленели, ослизли. Возвратились эти соловьи из тундры и, чтобы выкрутиться перед районом, коров да свиней запустили на поле. А коровы и те не едят, все из-под земли хорошую норовят выковырнуть, умная ж скотина. И-эх! Да за такое дело под суд надо! — Демидов тяжело дышит. — Сколько добра погубили… На субботник вышли… смех! У них же миникюри да пидикюри. — Демидов произносит эти слова каким-то цыплячьим голосом и презрительно кривит губы. — Они ж умеют держать только ридикюли. А тут пахать надо! Не субботник надо, а аврал по всему колхозу! Гусей гоняют…

— У моей внучки тоже крашеные ногти, — жалуется Яшка. — Ничего не умеет.

— А что с ними можно? Все одно что без рук. Вот мои тоже из институтов на каникулы приедут, я им пропишу ижу!

— И у меня приедут: два внука в техникумах, три внучки в институтах…

— И у меня целый косяк в институтах. А толку? Ну, что с них толку? Ведь раньше на десятом году он уже помощник тебе, за собачками смотрит, на четырнадцатом — уже добытчик для дома, уже на неводе рыбачит. А сейчас его, дармоеда, учи да корми до двадцати пяти годов, и в одном пинжачишке он уже не хочет ходить, а костюмы ему подавай, да не один, а два да три. А возвратится, хорошо, как возвратится, опять в конторе засядет, а ты, отец, ковыряйся в земле. — Демидов замолкает, непослушными, негнущимися от мозолей пальцами тянется к буханке. — Вон этой зимой я своей младшей внучке стал шить сапожонки из нерпичьей шкурки, — продолжает Демидов. — Да замотался что-то, все никак не сошью, долго шил. И что ты думаешь, Яша, она мне сказала, пустельга? «Пока ты будешь шить, я уже институт закончу». Во, Яша, как! А ведь пустельга, от горшка два вершка, а туда же! Институт ей?! Ах ты, пустельга!

— Плохо, однако.

— Куда хуже! — соглашается Демидов. — Но ничего… Вот приедут мои, я им пропишу…

А дождь идет. Так же настойчиво мурлычет свою однотонную и однообразную мелодию. И не думает переставать.

А Ванька бегал по мокрому берегу, кричал, суетился — лес принимал с парохода. Мишку вызвали зачем-то в контору, и он оставил Ваньку за главного.

Лес от парохода, стоящего далеко на рейде, подтаскивал Страх на «Бегуне» — после того как Страха сняли со «Спутника», он порывался уйти из колхоза да что-то не ушел, — а с берега в колхоз тащили уже трактора.

«Бегун» тыкался носом в берег, его заваливало, Страх никак не мог подать плот.

— Да не так же ты, не так, — кипятился Ванька. — Да что ты, окривел или что? — кричал он Страху. — Ну куда прешь?

— Я не на велосипеде, — откликнулся Страх. — Сам попробуй.

— Сюда давай, сюда!

— Замолчи… в святителей, угодников… — И Страх обложил Ваньку такой цветастой вариацией, что Ванька чуть за живот не схватился.

— А это что ты приволок? — нарочито серьезно, чтоб не выдать себя, сказал он. — Что ты приволок? На растопку, да?

— Я их не выбираю.

— Да ты ж там торчишь. Куда глядел? По пузырькам вдарял, да?

— Там есть ваш чудак, он пусть и смотрит.

— От волосаны, — уже искренне, до плаксивых ноток расстроился Ванька, глядя на корявые, кривые, тонкие бревна, — это же курям на смех. Даже на забор не пойдуть.

— Пойдуть, не пойдуть, — передразнил его Страх, — сам поезжай и выбирай каких тебе надо.

— И поеду. Всякую дрянь суют, а вы хлопаете ушами. Тоже мне… капитаны.

— Не ори.

— А я и не ору. Кинь конец, я залезу.

С «Бегуна», ткнувшегося наконец в берег, подали конец.

— От козодеры, — не утихал он, перелезая через леера. Перебравшись, вытер руку о штанину, протянул Страху. — Здорово, Коля!

— Здорово, здорово, Ваня. — Страх наспех тряхнул Ванькину руку, кинулся на корму — катер опять повалило на берег. — Я с твоим лесом винт угроблю… в печенку вас всех…

И вот Ванька на пароходе. В огромнейшем трюме, где без малейших неудобств смог бы разместиться трехэтажный дом, связывали в плоты, стропили и поднимали лес. Ванька сразу к стропальщикам:

— Куда заводишь? Не такой нам надо. В накладной ясно сказано: «для пилорамы».

— Нам этот сказали, — огрызнулся матрос.

— Ошибаешься, корифан. Этот да не этот. Давай-ка вот те бревна, — с обидой в голосе прокричал он.

Матросы лениво начали растаскивать уже связанные плоты, стропы стали заводить под более ровные и толстые бревна.

А Ванька полез по трюму. «Это на наличники пойдет, — думал он, тыкая носком сапога звенящие сосны, — самое что надо: ни от жары, ни от холода не поведет окна-то… — Ему представились окна будущего Дворца культуры. Вспомнил, как на собрании Геннадий развешивал по стенам чертежи да плакаты. — Одних колонн шестнадцать штук, а окон по скольку в каждом зале… и не сосчитать. А это, кажись, клен? Мать честная! Да из него ж стульев для главного зала наклепать можно, и библиотеку, сцену… да хоть алтарь. И на шлюпки для флота пойдет. Куда ж они, волосаны, глядели? Старые кунгасы на шлюпки курочим, по дощечке собираем, а тут целый склад! Тьфу! — И он приругнулся. Стал прыгать с бревна на бревно, присматриваясь да прикидывая. И вдруг присел. — А это чи дуб? — Он верил и не верил своим глазам, стал колупать ногтем торец массивного тумбистого бревна. — Черт возьми! Да из него ж вечные стояки будут. Да и на мост…» — Он топтался по бревну, улыбался, кашлял.