Николай Рыжих - Избранное

— …ведь нельзя не учесть тот факт, что на строительстве этого прекрасного Дворца, этого храма культуры, мы сэкономили…

«Да это уж совсем… ни стыда ни совести… — Ваньке противно стало. — К юбилею ж спешили… покою никому не давал… цемента небось раза в два больше пошло, чем надо. А растворы? Сколько их в сугробах осталось… никого ж не слушал, сам хозяин… Да Василь Василич за такую бы бесхозяйственность…»

— …благодаря нашему с вами труду, товарищи, эффективному использованию техники, экономии материалов мы с вами, товарищи, создали мощную материально-техническую базу, и не далек тот день, дорогие товарищи…

— И все это неправильно! — вдруг произнес Ванька. И сам не знает, зачем произнес, вроде и не собирался. Тишина, что ли, натолкнула?

Геннадий, щурясь от света, посмотрел в ту сторону, откуда донесся этот голос. Некоторые из сидящих в зале тоже повернулись в Ванькину сторону, наступила еще большая тишина.

— Да. Неправильно! — тверже повторил Ванька, а про себя подумал: «А-а, была не была, пропадать, так с музыкой».

— Вы, Проскурин, что-то хотите сказать? — не меняя торжественности на лице, обратился к нему Геннадий. — Кстати, товарищи, я закончил. Товарищ Проскурин, давайте сюда, чего вы там? Сюда давай!

— Могу и туда. — И он стал выбираться из своего угла. Наступал на ноги, не извинялся. Все со смешком уступали ему дорогу, а Славка Бондарь подтолкнул дружески:

— Давай, давай, Ваня, толкани речугу.

Потом шагал по мягкому ковру, шагов совсем не слышно. «А наверно, ничего и сказать не сумею, смеяться будут… но все равно… насочинял тут…»

— Товарищи! Это наш ударник коммунистического труда, — представлял Геннадий Ваньку и улыбался ему как самому лучшему другу. — Проскурин Иван.

«Да… да… так я тебе и поверил, — думал Ванька, глядя прямо в приветливые глаза Геннадия Семеновича. — Жди… в обе руки».

И вот Ванька на трибуне. Яркий свет бьет в глаза, потеют ладони, течет под мышками. Дрожат колени. «Да что же это?» — мелькнуло в сознании. Глянул на зал — черт возьми! Тысяча глаз уставились и притихли… Ждут. «А что же говорить?» Повернулся к президиуму, Геннадий Семенович, улыбаясь, с любопытством смотрел на него, но это только губы улыбались, а глаза настороженные и колючие. Торпеда тоже сощурилась, карандашик приготовила, а улыбается… так это… будто у ней на уме, что сейчас, мол, произойдет что-то ужасно интересное. «От зараза, еще ничего и не сказал, а она уже готова рассмеяться». Магомедыч, он сидел на самом конце длинной скамейки, скреб ногтем штаны на коленке, медали колыхались. Голову опустил, брови насупил. «Ну что ж? Раз на то пошло, повоюем!»

— Я никогда не выступал, — дрожащим голосом начал Ванька и сам удивился, какой у него тихий и слабый голос. Да еще прыгает весь. — Но все равно, что тут говорил председатель, это все не так. Да. Не так. Неправильно это. Когда строили этот Дворец, сколько цемента, растворов, стекла да шифера пропало? А? Сколько?! А зачем спешили? Можно б до лета оставить, ведь зимой у нас от работы десять процентов всего толку. Все хотели подождать, а председатель не хотел, загубил сколько добра и теперь про экономию распространяется. Экономия… А рыба? Когда она, селедка, в Пахаче была, сколько ее зазря передушили? А на берег выкинули, от гнилья не пройдешь. И не сосчитать. — Голос немного окреп, но подрагивал еще, дыхание от непривычки говорить сбилось. Он заикался иногда на середине слова. — А нерестовую в Анапке зачем флотом брали? А теперь… где она? Да и уборочная тоже, про которую председатель распинался… Зачем он неправду говорит? Ну он, конечно, не в курсе дела, потому как каждую осень со своими дружками гусей по тундре гоняет. Яйца вот тоже… почему они в прошлом году без скорлупы были, а? Почему? А заведующему фермой до этого нет дела никакого, тоже в тундре осенью. С председателем. А почему у нас одну весну куры друг дружку поклевали, а? А потом опять цыплят приобретали. С красной рыбой вообще… в речке закидниками брали… все выхвалялись, что только себе да себе. При Василь Василиче такого небось не было, а сейчас… чтоб себе… — и у Ваньки заело, он не знал, что говорить дальше… — Да, да себе… как все равно дед Чомба.

— Мирошников, вы хотите сказать? — поправил его Геннадий Семенович.

— Да, Мирошников. Да вот. Ну, вот, когда Чомба через речку перевозит, — в зале засмеялись, — и когда мотор у него скиснет, как он его ругает, а? «Был бы ты мой, так твою мать, так за один вечер перебрал бы». Был бы мой… — Ванька передохнул. — И мы тоже старались не хуже Чомбы, добро переводили, чтоб себе лучше было. Да.

— Ну, Иван Евсеич, — повернулся к нему Геннадий и начал серьезным тоном: — Это еще наши недостатки, которые мы, конечно, исправим. Утечки движения, так сказать.

— А я про что говорю? — И Ванька повернулся к нему. — Я про это и говорю, что течет все: хоть рыба, хоть цемент, хоть стекло, хоть та же толь. То в море, то в речку, то в береговой песочек, как селедочка когда-то. Разбогатели ж… деньги некуда девать. А Василь Василич даже уголь…

— Постойте, постойте, — поднял руку Геннадий. — Но создали-то мы сколько? Ведь недавно здесь медведи ходили.

— А сейчас их нету.

— …постойте же! Дворец культуры, кафе современное. Вы ведь не раз там, надеюсь, бывали.

— Бывал, — выпалил Ванька. — Да я-то ни при чем. А пастухи в этот стакан не ходят. Как приедут из тундры, так и заседают на лужайке за магазином.

— На травке оно сподручнее, — донеслась реплика из зала.

— Там же у них «Золотой Рог», — донеслась другая.

В зале смеялись.

— Хорошо, хорошо, — смеялся и Геннадий Семенович, — кому нравится, пусть посещают «Золотой Рог». Но дома-то? Ну-ка, сколько вы сами домов построили?

— Да я же не про это говорю, — поморщился Ванька. «Или я уж объяснить не умею», — мелькнула мысль. — Я говорю, что много добра пропадает, — продолжал он. — Хоть и дома. Ведь в двухэтажные оленеводов и силой не загонишь. И даже в одноэтажные… вон что со своим коттеджем на улице Гагарина Эгель сделал?

— Ты имеешь в виду Эгеля Айтарова?

— А кого ж? Он же в доме чум ставил и потолок с крышей попробил. А пол весь костром пожег и все равно в тундру ушел.

В зале смеялись еще больше. Смеялись и в президиуме. Хихикала в платочек Торпеда, закатывался Геннадий. Он повернулся к ней — она вытирала глаза — и начал говорить что-то. Ванька расслышал только несколько слов: «…бескультурье… еще лаптем щи хлебают». «Надсмехаются… и даже не слушают, пскопской для них…»

— А воровство! — крикнул он и повернулся к президиуму. А трибуну так стиснул, что она заскрипела. Геннадий даже отпрянул, а смеющегося выражения на его лице как не бывало. Теперь оно было настороженное и сосредоточенное, будто он собирался с мыслью или припоминал что-нибудь. — Да нет, я ошибся, — задыхаясь, продолжал Ванька, — так берут… среди белого дня. И кирпич, и тес, а толь или стекло так вообще за материал не считают. Вон Чомба и себе и сыну дома отгрохал… а из чего он их делал? Что, он за кирпичом в Петропавловск или Владивосток летал? Да Чомба — ладно, а кто повыше? — Геннадий Семенович опустил глаза и покраснел будто. «Знает, чье мясо съела», — подумал о нем Ванька и продолжал: — Да еще отвези им… распоряжаются как хотят. Хоть катером, хоть колхозным вертолетом, хоть еще чем колхозным… а почему они этим всем распоряжаются? — крикнул Ванька. А дальше не знал, что говорить. Заело. — Да. Вот… и выгоняют из колхоза, вон как Михаила Снедкова. Или Прокаева. Или Макаренку.