Николай Рыжих - Избранное

В общем, выскочил из магазина под общий хохот. Но им после пришлось покаяться: как только «Бегун» вползал в реку, они спешили снимать белье — Леха шуровал форсунки, и черный дым обволакивал всю Дранку. А хаты хоть не бели.

«На кого обиделся, — звучало в ушах у Ваньки. — Эх, Леха… Леха…»

А день стоял великолепный: тихий, осенний. Солнышко, нажарившись за лето, грело ровно, застенчиво, будто каялось за весеннюю и летнюю беспощадность. Сама природа, отбушевав в неистовой любви весной и в щедром материнстве летом, грустила. Но это была приятная, хорошая грусть. Радостная. Грусть полной удовлетворенности и внутреннего достоинства.

Перед опусканием в могилу вышел, пошатываясь, дядя Саша.

— Это был… — дядя Саша закашлялся. Кашлял долго. Стоять ему было трудно, его покачивало. — Это был… Алексей… Алексей… безотказный… безотказный… — дядя Саша смахнул слезу — не получилось речи.

А Ваньке было невыносимо, он плакал, не стесняясь.

— Бежал он утром на работу, — басил над Ванькиным ухом Чомба. — Да. Бежал он, Ваня. Бежал. А я из магазина иду, с пузырьком. Он подлетел: «Дед, дай глотнуть! А тебе на три рубля, еще купишь». А мне, ангел мой, жалко, стало пузырек открывать. «Нет, — говорю, — сам сбегаешь». — «Да не успею, вон Торпеда карандаш достает…» — «Успеешь, — говорю, — ноги молодые». Давно дело было, а забыть не могу. Это когда он еще выпивал…

— И ты не дал ему глотнуть? — удивился Ванька.

— Не дал, ангел мой, не дал. И чего это я не дал? Пузырек отпечатывать не захотел.

«Ну и куркуль. — Ванька отвернулся от Чомбы. — Так куркулем и останется».

— Ну, давай, Ваня, выпьем за упокой Лешкиной души! — Дед совал Ваньке бутылку, сам уже приложился. — Хоть ты и не прикладываешься к этому делу, но все равно.

— Не хочу.

— Чего это, Ваня?

— Да не хочется же!

— Эх! — сокрушенно произнес Чомба. — Никто со мною выпить не хочет, даже ты.

— Не обижайся, но вправду не хочу.

— Чего, ангел мой, обижаться? Обижаться нечего… меня, видно, так хоронить не будут, обижаться нечего, — разговаривал сам с собою дед.

— Товарищи! — раздался голос председателя. — Мы провожаем в последний путь хорошего труженика, нашего товарища…

«Товарищ он тебе был… ох, хо-хо, хо-хо. — И Ванька пошел, не стал слушать. — Вот так и нету человека. — Ванька вспомнил Лехину жизнь от «козочек» в общежитии до вечерних разговоров на рыбалке. — Жил человек… и нету. Как все просто».

Пришел домой. Зина еще не возвратилась. Дети в садике. Тишина и прохлада в доме. В окно падают красноватые лучи заходящего солнца. Умиротворение и покой над Дранкой.

Пришла Зина. Она была тоже молчаливая, печально притихшая. Он задумчиво лежал на диване.

— Заболел?

— Да нет… так.

— Пойдем в кино?

— Не хочется что-то.

— Кино, говорят, очень хорошее.

— В другой раз.

— Ну, отдохни. — Она наклонилась к нему, прикоснулась крашеными губами к его щеке. Потом стала собираться. Плавно поворачивалась перед зеркалом. Слегка хмурилась, подправляя прическу. «А какая красивая стала, — отметил Ванька, любуясь женою, — и откуда что взялось?»

Зина после рождения троих детей расцвела, как поговаривали в колхозе, помолодела будто — учеба кончилась, забот меньше стало. Да ей и всего-то двадцать шесть. Чуть пополнела, осанистая стала, округлились бедра. Ходит плавно, чуть покачивает бедрами. Хорошо убранную голову держит высоко. Ногти точеные, лаком поблескивают, перстенек с красным маленьким камешком на одной руке. Лицо, если сбоку смотреть, тонкое, а волосы так здорово копешкой назад сбиты.

«Как из журнала «Огонек»…

— За детьми сходишь, ладно? — Она щелкнула замком сумочки.

— Ладно… «Королева, да и все… — Ванька никак не мог налюбоваться женой. — И платье-то? Без всяких финтифлюшек, и стекляшек ни одной нету, а как здорово… грудь, живот, ноги. Ноги вообще… — думал он, наблюдая, как играют мышцы под капроном на ее слегка полных ногах. Она почувствовала взгляд, улыбнулась. Еще раз качнулась перед зеркалом… — Специально, наверное… — плавным жестом поправила волосы. — Да-а-а…»

— Посмотри, Ваня, вот интересная книга. — Она положила перед ним толстую книгу. Четко постукивая каблуками и покачиваясь, пошла к двери.

«Щит и меч», — прочитал Ванька, — кирпичик?! За год, наверно, не прочитаешь… про рыцарей, наверно. Может, даже про самого Александра Невского. А может, и про нас что есть? Интересно. А может, и не про нас, да интересная. Лехе же попадались… надо почитать». Стал листать, картинок не было. Отложил.

Задумался. Вечерело уже. Косые лучи перед диваном на ковре меркли.

«Леха… Леха… все бегал по колхозу… спешил все… все некогда тебе было».

Так и пролежал весь вечер. Потом пошел за детьми в садик.

Ванька сидел на колхозном собрании. Собрание было юбилейное, в честь десятилетия объединения колхоза, проходило в новом, только что выстроенном Дворце культуры. Глухо постукивали кресла, ярко горели люстры, молчаливо покоился тяжелый бархат на проходах, лестницах и оконных шторах.

Молодежь, вся модно разодетая, галдела на задних рядах — там даже гитара бренчала, — старики, одетые «по-чистому», разместились в основном на передних. Спокойные, тихие, будто после бани. Будто торжественности стеснялись.

Ванька сидел почти на заднем ряду, возле стенки. Плохое настроение было у него. Такое, что хуже некуда: голова разламывалась, в глазах резало.

А произошло вот что. Дня три назад на вечеринке у Османа Магомедовича произошло такое, что всю ночь после этого он пробродил сам не знает где, потом еще два дня как в кошмарном сне, а вот сегодня, сам не знает как, попал на собрание.

На гулянке, естественно, пели песни, танцевали. Был дядя Саша со своею гармонью, смешил всех заковыристыми частушками. Были и незнакомые ребята, командированные. Особенно выделялся художник, что Дворец приехал оформлять: высокий, с длинной гривой, в очках, одетый очень здорово — пиджак без плечиков, навроде рубахи, галстук, завязанный кушаком, коричневые ворсистые с обрубленными носами ботинки. Он почти весь вечер отплясывал с Мурашовой. А она будто расцвела, еще красивее стала. Вся так и дышала, щечки зарумянились, глаза блестели. Откинула красиво убранную голову, прикрыла глаза и кружилась, кружилась с художником… «Нашла стихия на бабу, — подумал Ванька, любуясь женою, — дает прикурить».

Ванька танцевать что-то не очень стремился, они с Володькой разговаривали, Володька грустил. К концу вечеринки он загрустил всерьез — они разводились с Клавдией, и он тяжело переносил это жизненное изменение. Все эти дни хоть и грустный ходил по колхозу, но вроде держал марку, а тут…

— Что такое, никак не пойму, Ваня, — тихо говорил он. — Ну не везет мне в жизни с женщинами, второй раз горю… Дети где-то на стороне, безотцовщина. Опять одиночество, скоро старость. Хорошо, что здесь детей не остается.