Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Не зря тревожилась Манюшка. На ближайшей неделе несколько пар нового обмундирования перекочевало от ратников к спецам. Об этом знали все, но до начальства не дошло.

А в один прекрасный день наступила и ее очередь испить горькую чашу ратника.

Манюшка стояла у окна и поверх крыш смотрела на Днепр. С третьего этажа он был хорошо виден — спокойный, ублаготворенный, весь в бликах от лучей низкого ноябрьского солнца. Город на этом берегу ступеньками улиц спускался к реке. Он с каждым днем все больше нравился ей.

А на душе было серо и тягостно. После того, как спало напряжение первых дней и жизнь вошла в накатанную колею распорядка, Манюшку постепенно опутала тоска. Да, ее приняли как свою во взводе, и со всеми она была в нормальных приятельских отношениях, но ни с кем не было душевной близости, товарищи были для нее пока только знакомыми. Из Залесья пришло письмо от Николая Степановича, в котором он сообщил, что женился. И хотя это не было для нее неожиданностью, Манюшка почувствовала себя еще более одинокой.

Подошел Толик Захаров. Глядя на нее ироничными серыми глазами (между прочим, ей очень нравилось это редкое сочетание серых глаз с черными волосами), спросил:

— Как тебе Днепровск? — Он кивнул на заоконный вид. — Небось, считаешь, скверный городишко, да?

— Ну, почему? Правда, я еще толком и не знаю его.

— Летом пыль, зимой часто грязь, не говоря уж о весне и осени. Ни на коньках, ни на лыжах.

— Что ж ты, ничего хорошего о своем родном городе сказать не можешь?

Захаров улыбнулся по-доброму, без обычной иронии.

— Да это же так, воркотня. А вообще-то я его люблю. Ему во время войны ох досталось — весь центр был разрушен боями, бомбежками и немецкими подрывниками. Заводы частично вывезли в тыл, частично взорвали. А через четыре года после войны — смотри — все работают на полную мощность. Цеха новые построили, крупный автозавод, металлургический институт. Только что восстановлен третий трамвайный маршрут. Ну, водопровод, канализация — это сдают каждый месяц по километру — полтора. Я его изучил, можно сказать, вдоль и поперек, а иногда выйду на какую-нибудь улицу — и не узнаю. Да вот хотя бы в центре. Там до войны гастроном занимал целый квартал — огромное такое четырехэтажное здание, все в рекламе вечером, в огнях, — в общем, гордость наша и краса. Немцы спалили его при отступлении. Сразу — как гигантская черная яма посреди города! А сейчас на этом месте жилой дом для металлургов отгрохали. Первый этаж — магазины: продуктовый, ткани, обувь. И кафе есть. Не была? И так на любой улице — что-нибудь построено или восстановлено. Я вот как-нибудь устрою тебе экскурсию. Уверен, ты тоже станешь патриотом Днепровска… Ну, а коньки и лыжи… Тут уж ничего не попишешь — юг. Правда, каток зимой временами работает, но я не люблю кататься, когда со всех сторон подпирают. Мне подавай простор, разбег!.. А у тебя, Марий, есть увлечения?

Манюшка рассмеялась.

— Есть. Но ты не поверишь…

— Хм… Уже интересно! Что ж это может быть? В куклы любишь играть на старости лет? Или коллекционируешь прыщи на чужих подбородках?

— Еще глупее. Мое увлечение — учеба.

— Н-ну-у, Марий… Кто поверит в такой хвыномен?

— Правда-правда. Началось это еще в первом классе. Как-то я совершенно неожиданно получила пятерку по арифметике. И после этого как будто зуд какой внутренний открылся: еще, еще пятерочку. И понимаешь, какая-то страсть к учебникам: а что там дальше? а дальше? Каждую свободную минуту на учебу тратила. К середине учебного года мне уже с первачками нечего было делать. Учительница стала заниматься со мной особо. А весной перевели сразу в третий класс. Потом все еще раз повторилось. Я закончила третий, мы переехали в Залесье, в Западную Украину, и тут я пошла сразу в пятый класс. А этим летом за восьмой сдала. В общем, мало того, что наверстала два года, в войну потерянных, но и вперед прыгнула. И вот результат: мне четырнадцать с хвостиком, а я с вами, великовозрастными, в одном строю.

Толик почесал в затылке.

— Ну, ты меня сразила… Только знаешь что? Не признавайся больше никому. Твое увлечение настолько уникально, что его можно принять за болезнь. Что-то вроде клептомании или шизофрении.

— Ты-то, надеюсь, не разболтаешь?

— Я — могила.

Помолчали. Потом Манюшка со вздохом произнесла:

— Когда же обед? Под ложечкой уже сосет.

У Захарова сморщился нос — верный признак того, что собрался иронизировать.

— Э, Марий, это не по-нашенски. Ни голод, ни холод, ни стихии для спеца не существуют.

Как всегда, ирония его была глубоко скрытой, так что не поймешь — всерьез он говорит или шутит.

— Мне можно и поныть, — улыбнулась Манюшка, — я ведь пока что ратник. К тому же поесть всегда было моей пламенной страстью.

— О, ну в этом с тобою солидарен каждый спец… А вон и наш бравый старшина. Пойду-ка я, Марий, разведаю у него.

Толик отошел, и тут же рядом с Манюшкой оказался упитанный спец с короткой черной челочкой над маленькими глубоко сидящими глазками.

— Пошли, разговор есть, — бросил он непререкаемым тоном и цепко взял Манюшку за локоть.

Ничего плохого не заподозрившая Манюшка не сопротивлялась. Они спустились на второй этаж.

— Зайдем в красный уголок, — предложил спец дружелюбно, распахивая перед Манюшкой дверь.

Там было пусто. Он деловито задвинул ножку стула в ручку двери. И тогда она все поняла, и мысленно ругнула себя за недогадливость.

— Махнемся, — сказал спец и стал снимать свой старый китель.

— Брось. — Манюшке хотелось образумить парня, чтобы не доводить дело до драки. — Добровольно не отдам, а силой не возьмешь.

— Во-озьму-у, — протянул спец, и в глазах его зажглись насмешливые огоньки. — Ты, ратник, что, сопротивляться вздумал? Спецу? Не знаешь порядка?

Он наступал на нее от двери, она пятилась к окну. Вдруг он прыгнул вперед и двинул кулаком ей в лицо. Манюшка ударилась спиной о подоконник и, не удержавшись на ногах, села на пол. Из носа по подбородку на новый китель потекла кровь, глаза застлало сиреневым туманом. Она тряхнула головой — просветлело. Горло сжала спазма ненависти. «Ну, так, — трезво стукнуло в мозгу. — Теперь пускай…»

— Я тебя, падла, так отделаю, что завтра же комиссуют… — услышала Манюшка ломающийся злой басок над собой.

Спец протянул руку, чтобы рывком за шиворот поставить ее на ноги, но Манюшка неожиданно вскочила и с крутого разворота ахнула квадратным носком своего тяжелого ботинка в подбрюшье. Парень взвыл и, схватившись руками за то место, согнулся крючком. Она подскочила и дважды раз за разом снизу ударила его по лицу. Спец запрокинулся на спину.

Манюшка бросилась к двери. Но он настиг ее и ударом по подколеньям свалил на пол. Падая, она обхватила его ноги и рванула на себя. Он тоже упал.