Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Игорь патрулировал во дворе, промок и продрог на холодном ветру под полуснегом-полудождем. Войдя в караулку, сразу занял место у батареи парового отопления и начал пылко ее обнимать. Манюшка с табуреткой тоже подтянулась туда — потрепаться после двухчасового молчания.

— О румяноликий брат мой Мáрий! — преувеличенно громко стуча зубами, воскликнул Игорь. — Клянусь полустоптанным каблуком моего левого ботинка, такой мерзопакостной погоды я еще не переживал!

— Погодка еще та, — поддакнула Манюшка. — Если хочешь, давай поменяемся постами.

— Благодарю вас, сэр! Предложите это своей невесте.

Манюшка пожала плечами.

— Не хочешь — как хочешь.

— Послушай-ка, зеленоглазый брат мой, — переменил разговор Козин, — а почему это ты никуда не поехала? Неужели торчать в вестибюле с раскуроченным противогазом и нестреляющей винтовкой предпочтительнее, чем полеживать кверху пузом на печи и жевать домашние калачи?

— Да видишь ли, отец у меня женился, так я решила не мешать им.

— Ну… если родной отец считает, что родная дочь помешает его супружескому счастью, тогда конечно… Клянусь блеском латуни на моих погонах, я и сам не поехал бы к такому отцу.

— Нет, он так не считает, хотя и неродной. Это я так считаю. А вдруг, думаю, и он так считает. Тьфу! Иди ты к чертям собачьим — запутал!

— Так у тебя, значит, тоже родных никого, — понизив голос, протянул Игорь. Видимо, только это и выделил он из всего, что она сказала. Слова его и голос отозвались в сердце девочки пронзительной печалью. — Война?

— Что же еще, — тоже тихо ответила Манюшка. — Была у нас большая семья — все полегли. Троих убили, а мать с сестричкой сами от войны померли. Меня бы тоже не было, если бы не паренек один, твоих, наверно, лет. Он меня дважды от смерти спас. Первый раз от голодной, а второй — от пули. Поехали мы с ним — ну, и еще двое наших деревенских — на Украину за хлебом. Это уже после победы, месяца через два, оголодали совсем… Попали в руки к бандеровцам. И повели нас расстреливать. Когда скомандовали нам бежать, Велик мне и говорит: «Беги впереди меня — и никуда вбок». Я так и сделала. Ну, а он и взял в себя мои пули. Вернулась я в деревню, а там Великов отец с фронта пришел, сына дожидается… Вот он меня и удочерил.

Они некоторое время сидели молча, облокотившись на батарею, словно загородившись друг от друга.

— Не уходит она из памяти, сволочь такая, — еле слышно заговорил Игорь. — Не уходит, хоть молчи, хоть плачь… Я один был у отца. Дразнили: папенькин сынок. Когда отец ушел на фронт, остался с теткой. Тетка была связана с подпольем. Приходили какие-то люди, оставляли свертки, сумки. Потом появлялись другие, все забирали. Или тетка сама уносила. Однажды она не вернулась. Ждал я ее допоздна, помню, прислушивался, не раздадутся ли условные стуки, не дождался, уснул. А ночью пришли немец и полицай. Долго рылись в квартире. Что искали — не нашли, зато набили карманы разными мелкими вещичками, наволочки — вещами покрупнее. Меня же еще и тащить заставили… Собрали нас, ребят, от одиннадцати до пятнадцати, человек тридцать и отправили в поместье немецкого барона — появился уже гад на нашей земле. Поселили в амбаре, поставили надсмотрщика — местного полицая. Краснорожий такой, вечно «под мухой» ходил. А еще толстая ракитовая палка у него была, а на ней вырезан орнамент и пауки-свастики. Когда охаживал этой нарядной палкой наши спины, любил приговаривать: «Хай живе вильна Украина». И вообще дисциплину он установил палочную — в прямом смысле. Не вскочил по команде «подъем» — пять палок пониже спины. Сорвал тайком огурец, морковку выдернул — пять палок по спине. Косо глянул на «господина воспитателя» — палка по голове. Ишачили от утренней зари до вечерней. Еда — жидкий кулеш на воде, летом — свекольник, хлебные огрызки с баронского стола… И знаешь, все забылось — тяжелая, до обмороков, работа, голод, даже побои. Не забывается только… — Игорь потрогал свой перебитый нос. — Ну, как бы это сказать… Унижение? Да, и унижение… Но хуже всего — чувствуешь, что ты все больше и больше становишься рабом. С каждым окриком, с каждым ударом палки из тебя уходит человеческое и заменяется рабским. Понимаешь? Умирает гордость, самолюбие, достоинство. Заместо них остаются покорность, страх. Я потом, когда нас уже освободили, долго еще не мог стать нормальным человеком. Кто-нибудь косо глянет — я вздрагиваю. Война закончилась, отец пришел с фронта… Правда, через два года умер от ран… Бывало, в шутку замахнется, а у меня все внутри сжимается и какая-то сила давит, сгибает спину и колени.

— Кто бы мог подумать! — удивленно сказала Манюшка. — Ты такой… веселый…

Козин убрал локти с батареи, сел прямо и уставил на Манюшку свой повседневный насмешливый взгляд.

— О легковерный брат мой Марий! Не всему верь, что тебе вешают на уши. Потрепались, скоротали время и обо всем забыли. Идет?

— Успокойся, у меня язык не длиннее твоего.

— Ну, смотри. У летчика слово — не олово.

Разговор этот долго еще тревожил Манюшку, она так и не уснула в ту смену. А когда вернулась с поста через два часа и встретилась с Игорем, поняла, что и он не смог избавиться от разбуженных воспоминаниями мыслей и тревог. Едва увидев ее, Козин сказал:

— Знаешь, Марий, у меня душа дрожит, как подумаю, а что, если опять… Ведь все время грозятся. То из-за океана лай, то из ближней подворотни гавкают. Вот вчера генерал Риджуэй выступал…

— Мы с тобой люди военные, — перебила Манюшка. У нее тоже «дрожала душа» от этих мыслей, но она гнала их прочь — что изводить себя понапрасну? — Полезут — будем драться.

— А может, не полезут? Может, не осмелятся, сволочи? Потому что победа им не светит, смотри. У нас тоже теперь атомная бомба — раз. — Он начал загибать пальцы. — Братья-китайцы, считай, победили — два. А это, дружище, ни много ни мало — восемьсот с лишним миллиончиков к нашему социалистическому шалашу. Немцы провозгласили ГДР — три. Ну, и в других странах… Греки бьют своих фашистов, вьетнамцы вот-вот вытурят французов из своего дома, индонезийцы — Голландию. На Филиппинах — партизанское движение… Короче, расстановка такая, что и дураку ясно: мы непобедимы. Согласна?

Манюшка пожала плечами.

— В общем и целом. Но знаешь, на расстановку надейся, а сам не плошай. Двойки по военному делу нам с тобой хватать еще рано.

— Однако какой ты зануда, о зеленоглазый брат мой, — засмеялся Игорь. — Совсем как наш обожаемый взводный.

У преподавателя химии Павла Ефимовича Усенко была своя метода преподавания: он требовал, чтобы его объяснения записывали. Говорил Павел Ефимович быстро, увлеченно, и лишь разъясняя особо сложные понятия, чуть-чуть замедлял темп. Когда кто-нибудь начинал роптать: мол, ямщик, не гони лошадей, — отвечал: