Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Манюшка начала восторженно толкать Марийку локтем в бок:

— Представляешь? Эх, как бы звучало: «Ахтунг — Доманова!» Я бы им показала, змеям фашистским, как… как детишек… — Голос у нее дрогнул, и прошло несколько минут прежде чем она смогла продолжить чтение: «Пилотом десятого самолета, сбитого Лилей Литвяк, оказался фашистский ас. На фюзеляже его машины была нарисована игральная карта — трефовый туз, вдоль носа — двадцать победных отметок. Гитлеровец спасся на парашюте и был взят в плен.

„Хотите посмотреть, кто вас сбил?“ — спросили его. Разговор происходил в столовой, в присутствии всех летчиков полка.

„Ну, это, видимо, один из лучших советских пилотов“, — ответил ас, пытливо обводя глазами окружавших его. На Лилю — хрупкую светловолосую девушку — он не обратил внимания.

Все засмеялись, кроме Лили.

„Вот — она“, — показали на нее.

„Не понимаю русского юмора“, — сказал фашист.

Лиля заставила немца встать и подробно прокомментировала ход боя. Тут его поведение сразу изменилось: он обвял и опустил глаза.

За год Лиля Литвяк сбила двенадцать самолетов. Погибла она близ города Красный Луч в неравном бою с двумя „мессершмиттами“. Ни обломков самолета, ни тела ее не нашли. Поэтому похорон не было. Все в полку плакали — и мужчины, и женщины».

Услышав сквозь сон отдаленный звонок будильника, Манюшка, кряхтя и стеная, покинула уютное теплое ложе. Стрелка часов катастрофически быстро приближалась к восьми, — значит, на зарядку уже опоздала. Молниеносно, как по тревоге, одевшись, Манюшка сполоснула лицо и руки. Глянув на блаженно улыбающуюся во сне Марийку, не пожалела лишней минутки — сбегала на кухню и, вернувшись, щедро опрыснула холодной водой это счастливое лицо. Марийка вскочила, испуганно моргая, и, сообразив, в чем дело, начала шарить у кровати, ища что-нибудь поувесистее.

— Проспишь уроки! — уже из-за двери крикнула Манюшка.

Рота заходила в столовую. Капитан Тугоруков стоял в вестибюле и, посасывая конфетку, пощелкивая пальцами, встречал опоздавших ехидной улыбочкой.

— Подойдите ко мне, Доманова, — приказал он, едва Манюшка показалась в дверях. — Вы почему опоздали?.. Тих, тих, тих… Почему нарушаете распорядок?

— Я, товарищ капитан…

— Не разговаривать! Почему являетесь в восемь ноль пять, а не в семь тридцать?.. Тих, тих, тих… Распорядок дня утвержден начальником школы и командиром батальона. Стало быть, это приказ. А устав гласит: приказ начальника — закон для подчиненных. Почему нарушаете устав? Почему не выполняете приказ? Почему попираете закон?

— Я, товарищ капитан, первый раз… — удалось вставить Манюшке.

— Тих, тих, тих… А вы что же, думаете, один раз опоздать разрешается? Идите-ка сюда. — Тугоруков подвел Манюшку к распорядку дня, висевшему на стене над тумбочкой часового. — Ну-ка, покажите, где здесь такое примечание. Может быть, вот это? Нет, это о другом. Тогда где же?

Командир роты иронизировал и мотал душу до тех пор, пока старшина не увел роту в столовую.

— Ну вот видите, — развел руками капитан. — И на завтрак вы опоздали. Есть хотите?

«Еще бы!» — подумала Манюшка. Но бесполезно было в этом признаваться.

— Да уж и расхотелось.

— Тогда идите в класс. Через десять минут я жду вас у себя в кабинете.

Манюшка знала, что там ее ожидает, и попробовала отбиться:

— Это все из-за одного опоздания? Причем единственного…

— Тих, тих, тих… Запомните, Доманова, в армии порядок — альфа и омега. Какой же из вас получится офицер, если вы уже сейчас привыкнете его нарушать?

— Поняла, поняла, — испуганно сказала Манюшка, видя, что Тугоруков покашивается на распорядок дня, намереваясь, видимо, снова цитировать его.

— Не разговаривать!

Командир роты восседал за столом. Манюшка доложила о прибытии. Он кивнул, но команду «вольно» не подал.

— Так, — сказал капитан и передвинул конфетку из-за одной щеки за другую. — Вы, конечно, слышали, но не можете представить, сколь героичен путь ленинского комсомола. Так вот, родился он в грозном девятнадцатом году, когда черные полчища Антанты… бу-бу-бу… бу-бу-бу… бу- бу-бу…

Она не вслушивалась: ведь это была не беседа и не лекция, а нотация, наказание. Тугоруков не очень-то и скрывал это: говорил размеренным, монотонным голосом, внимательно следя в то же время, чтобы нарушительница стояла по стойке «смирно», то есть держала в напряжении ноги, тело и шею. Когда Манюшка пыталась незаметно ослабить ногу, приобвянуть телом или опустить голову, он немедленно вскидывался:

— Это что такое? Я команду «вольно» не подавал!

И продолжал капать на мозги хорошо обкатанными тяжелыми каплями-словами.

«Господи! — тоскливо думала Манюшка. — Еще только до шефства над Военно-Морским Флотом добрался. А впереди еще и пятилетки, и война, и восстановление народного хозяйства…»

У нее кружилась голова, временами казалось, что капитан вместе со столом уплывает куда-то влево, за ее спину, появляется справа и, остановившись на минутку на своем месте, снова начинает круговращение. Вкрадчивый голос его журчал со всех сторон и даже сверху, и у нее было такое ощущение, что он уже, как жидкость, заполнил всю комнату и сейчас хлынет ей в нос и рот, забьет дыхание.

— Вы поняли теперь, каким идеалам изменяете вольно или невольно? — прорвался к сознанию вопрос, заданный в несколько иной тональности. — Поняли, что недостойны этих героев?

— Все мы их недостойны. Но я вам прямо скажу, товарищ капитан: вы злоупотребляете их именами.

— Тих, тих, тих… Вы слишком распускаете язык. С таким длинным языком в советском офицерском корпусе вы не нужны. Можете идти!

Манюшка терпеть не могла угроз — скрытых или открытых, неважно. У нее зло сузились глаза и, едва сдерживаясь, чтобы не прыгнуть на него дикой кошкой, она очень вежливо спросила:

— Товарищ капитан, вы знаете, как вас в роте прозвали? Бирон! Это был такой сукин сын при императрице Анне Иоановне, он…

— Длинен язычок, длинен, — перебил Тугоруков тихим, как бы раздумчивым голосом. — Укорачивать придется. А это болезненная операция… Тих, тих, тих…

Голод дал себя знать на первом же уроке. Как ни пыталась Манюшка вникнуть в суть новой теоремы и отвлечься таким образом от знакомого по военным временам тоскливого подсасывания в желудке, ничего у нее не получалось. Квадраты и многоугольники в конце концов превращались в ее воображении в бачки с лоснящейся от масла кашей.

Преподаватель математики Нузин, маленький полный человечек, весь измазанный мелом, шариком катался возле доски, подпрыгивал, размахивал руками и говорил, говорил, говорил. Иногда, вспомнив, что за спиной у него тридцать гавриков, он оборачивался к ним и независимо от того, шумели они или каменно молчали, кричал: