Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

— Послушай, а откуда такие подробности? — спросил дотошный Матвиенко. — В газетах было или…

— Народная молва, как говорится… Событие обросло деталями, и теперь уж не установишь, что быль, а что легенда… Да и зачем устанавливать?

— Насчет парнишки я уверена — быль, — решительно заявила Манюшка. — Разве его придумаешь, такого? — Она вздохнула. — Представляете — четырнадцать лет. Моего возраста… Да что — мне в войну было от шести до десяти. В такие годы не ты, а по тебе стреляют. Хотя, наверно, от человека зависит.

Ребята почувствовали в ее словах упрек себе и, косвенно, им (вот, мол, не сражались). Вася смущенно покашлял, не зная, чем оправдаться. А Толик сказал рассудительно, трезво:

— Каждому овощу — свой срок.

— Эй, воины, просим к нашему огоньку! — раздался знакомый голос.

На скамейке сидели Блондин-брюнет и Шура. Ленька, постриженный в двоечники, был в гражданском сереньком костюмчике, сразу превратившем его в обычного штатского паренька.

На парад штрафников не взяли.

— Братцы, спасите, — жалобно простонал Синилов. — Нет житья — загрызла: вот, мол, все люди как люди, один ты изгой. Сидишь вот, завидуешь ребятам. А все из-за чего?.. И те де и те не. Я говорю: ну да, я балбес, даже, может, идиот…

— Да уж, в самокритике ты силен, — перебил Захаров. — Тебя хлебом не корми — дай только посамобичеваться.

— Все проходит, — философски сказал Матвиенко. — И это пройдет.

— Думаете, приятно смотреть на его стриженую макушку и знать, что под руку с тобой прогуливается отпетый двоечник? — в шутку пожаловалась Шура.

— Кто в бэу не щеголял, тот и горя не видал, — успокоила ее Манюшка.

— Вы-то не щеголяли… Ах, да… Было раз. Но это же случайность!

Подошел Игорь. Галантно поклонился и принялся расточать ветвистые комплименты:

— Как солнце освещает нашу грешную землю, так ты, ясноликая, заливаешь светом эту ночную аллею. Рядом с тобой, божественная, еще черней и страхолюднее выглядит физиономия этого презренного. И мудрость этих ученых мужей обернулась глупостью в лучах твоего блистающего ума. Как…

— Строиться! — донесся голос майора Кудрина.

— Замолкли звуки чудных песен, не раздаваться им опять, — продекламировал Вася, вставая.

Когда стали в строй, подравнялись и раздалась команда «вольно», Захаров сказал:

— Целеустремленная девица. Вот увидите — в конце концов она женит Леньку на себе.

Манюшка передернула плечами.

— А и любите ж вы эту тему. Хуже баб, ей-богу!

Утро было ослепительным. Ярко зеленела взволнованная ветром листва на деревьях, трава в скверах и парках. Ало полыхали трепещущие флаги и транспаранты на зданиях.

Улицы заполнились праздничным народом. Гремела музыка.

Четыре коробки спецшколы ВВС двигались среди тесного живого коридора. Впереди Батя в военной форме с капитанскими — всего лишь! — погонами, его заместители подполковник Ухваткин и майор Кудрин, командиры рот, воспитатели. Под марши печатали шаг надраенные, наглаженные спецы.

Манюшка, Захаров, Матвиенко, Козин попали направляющими в четвертую коробку, сформированную из тех, кого судьба обделила ростом. Захаров был недоволен: лучше идти со своими, хоть и замыкающим.

Слушая его ворчание, Манюшка помалкивала. Что бы он там ни говорил, а вести почетно. Ей казалось, что гражданские смотрят на нее с особым уважением.

На перекрестке чужой оркестр играл веселую полечку. Мелодия ее, вливаясь в марш, размыла его четкий ритм. По рядам спецов будто волна прошла.

— Возьмите ногу! Ногу возьмите! Ногу! — закричали девочки из колонны 36-й женской школы, мимо которой проходили в это время спецовские коробки.

Ближайшие соседки спецшколы, постоянные гостьи на ее вечерах, многие — подружки спецов, они, конечно, ревниво следили за своими любимцами и близко к сердцу принимали каждую их оплошность.

По рядам полетели команды: «Слушать барабан! Раз, два, три! Левой!» Коробки подтянулись, выровнялись, слились в единое существо и под дробь барабана четко и твердо пошли печатать согласные шаги по набегающему под ноги асфальту — так! так! так! И было такое чувство — одно на всех, — будто подхваченные легким весенним ветерком, они парят в воздухе, плывут среди праздничных толп навстречу радости, которая будет непременно.

Манюшка была счастлива.

Ощущение полета и счастья длилось долго — весь этот солнечный день и потом — в воспоминаниях. Хотя, как это часто бывает в пестрой суете жизни, не обошлось и без капли дегтя. Вскоре обнаружилось, что четвертая коробка время от времени начинает хромать. Выяснить причину не составило труда.

— Марий, ты затягиваешь ногу, — заявил шедший в затылок Манюшке Очеретян.

— Ничего подобного, — огрызнулась она, не поворачивая головы.

Через некоторое время, когда по коробке снова пробежала волна, Очеретян уже раздраженно сказал:

— Марий, не тяни ногу! Из-за тебя весь наш ряд хромает.

Манюшка промолчала. Напряглась, стараясь ставить ногу точно в такт барабана, но, видимо, напряженность только усугубила ее неумение (или невезение).

— Марий, стань во вторую шеренгу, — безапелляционно потребовал Захаров.

Обида перехватила горло. Манюшка сжала зубы и заиграла скулами. Она решила не уступать. Подумаешь, командир нашелся!

— Ну, Марий, — чуть не плача, просительно сказал Вася Матвиенко. — Ведь вся коробка из-за тебя…

Проглотив горький комок, Манюшка за спиной сделала знак Очеретяну, и они быстро поменялись местами. Обида не отпускала. «Змей толстоносый! — ярилась Манюшка, скосив глаза на короткую шею Захарова. — Всегда ему больше всех нужно, каждой бочки затычка! И этот тоже, — перевела она глаза на затылок Матвиенко, — подтявкнул, змей Архимед!»

Почему-то гнев ее обратился на друзей, а не на Очеретяна, первым обратившего внимание на ее строевой изъян. Гнев был неправедный, она это прекрасно понимала, поэтому довольно быстро остыла. А тут еще праздничный город, и нарядные люди кругом, и солнце, и теплый хмельной ветерок… Праздник, одним словом.

— Запевай! — послышалась команда, и сразу метнулся вверх баритон Игоря:

«Ладно, — окончательно успокаиваясь, подумала Манюшка. — Не всем дано летать. И не всем дано вести. Ничего с этим не поделаешь. И нечего выпячиваться. Лучше всех, что ли, балда?»

День рождения Манюшки пришелся на воскресенье. Утром, в постели, в глаза ей ударил теплый и яркий луч солнца, и она вдруг почувствовала радость, как будто кто-то пообещал ей сегодня длинный, счастливый, беззаботный день.

На нее налетела Марийка и начала дергать за уши, приговаривая: