Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Исключение составлял, пожалуй, курс «Самолеты иностранных армий». И сам по себе, конечно, материал интересный — можно сказать, экзотический среди дисциплин спецшколы, но главный интерес ребят к предмету был обусловлен тем, что вел его старший лейтенант Кустов. Во- первых, это был боевой летчик из боевой части. Во-вторых… Впрочем, все остальное вытекало из «во-первых»: зависть вызывала хорошо обмявшаяся на нем, ладно сидящая летная форма и орден Красной Звезды на груди, скрыто восхищались манерой говорить короткими и резкими, как автоматные очереди, фразами, подражали замедленной, с едва заметным подволакиванием ног походке. У него было узкое, красивое лицо с прямым носом и твердым волевым подбородком с ямочкой. На первом своем уроке, заметив, что кое-кто принес с собой недочитанные книги, старший лейтенант сказал:

— Давайте договоримся, хлопцы. Кому неинтересно, может читать, играть в морской бой, даже кемарить. Но без храпа. Мне не мешать. Этот курс — факультатив. Экзамены вам не сдавать. Практически знания эти сейчас не понадобятся. Да и в будущем. Техника развивается быстро. Станете летчиками — у американцев, например, уже не «Black widow» [2] «Черная вдова» — название типа американских самолетов. , а какой-нибудь «Золотой холостяк» будет на вооружении. Тогда зачем этот курс? Как мыслите?

— Что тут мыслить? — раздались голоса. — И так ясно.

— Для чего же? — Он ткнул пальцем в сидевшего за первым столом Архимеда.

Тот встал и начал загибать пальцы:

— Для общего авиационного развития будущих летчиков — раз. Врага надо знать — два. Это неважно, что техника меняется. Меняются тактико-технические данные, а основы-то остаются. Воспитывать ненависть к врагу — три.

— Стоп, приглуши двигатель! Какой враг, какая ненависть? Во враги никого не записываем. Пока нет войны. Возможный противник — так правильно. Его надо знать. А для чего?

— Как для чего? Это же элементарно!

— Так точно. Но, помимо элементарного — крепко усвоить: противник силен. Шапками не закидаешь. «На бога» не возьмешь. Усвоишь — меньше бит будешь. И реже.

По возрасту он был ближе к спецам, чем к офицерам, и, видимо, поэтому больше тянулся к ребятам. В перерывах между уроками, на самоподготовке, в свободные часы его можно было увидеть в их окружении, оживленно с ними что-то обсуждающим или внимательно слушающим. У него появились и товарищи, которые — наедине, конечно, — называли его по имени.

Из четвертого взвода этой чести удостоились Мигаль и Славичевский. Как-то во время Манюшкиного дежурства на реке они пришли втроем, взяли лодку и уплыли вверх по течению. Примерно через час вернулись и, выбрав крохотную полянку меж двух густых кустов в стороне от пляжа, устроились загорать. Ростик пришел к палатке дежурного.

— Слушай, Марий, нельзя ли выделить начальству какую-нибудь тряпку?

Манюшка вынесла суконное одеяло.

На берегу было пустынно — в лагере шли занятия, и рядовой сачок не рисковал появляться на этом открытом месте. Манюшка подошла к загоравшей троице и, попросив разрешения у Кустова, села сбоку, так, чтобы и в их компании быть, и обозревать порученный ей участок.

Ее несколько удивило, что несмотря на жару, старший лейтенант был в брюках, ботинках и в майке (ребята, естественно, разделись до трусов.)

Разговор лениво плескался, как сонная вода у берега Самары. Мигаль и Славичевский не преминули продемонстрировать перед Манюшкой свои приятельские отношения с летчиком.

— Слушай, Саша, — обратился к нему Ронька, украдкой покосившись на Мария, — а ты как попал в авиацию?

— Без проблем, — охотно откликнулся тот. — У нас отец был летчиком. Мы с братом родились, можно сказать, возле взлетной полосы. Над домом — с утра до вечера — самолеты. Мы, бывало, на крышу и часами наблюдаем. Как взлетают, садятся. Комментируем. Вокруг — отцовы друзья-летчики. Веселые, крепкие люди. Авиация для них — мать родная. Единственная. В такой обстановке не заболеть — значит быть чурбаком. Мы и заболели. Сразу после школы — в летное училище, в Ейск.

— С братом? — спросила Манюшка.

Старший лейтенант сожалеюще цокнул языком.

— Ему не повезло. Не прошел по зрению. Поступил в высшее военно-политическое училище.

— Высшее политическое училище — это называется не повезло? — сказала Манюшка с усмешкой, которая означала: шутки я понимаю, но не считайте меня дурочкой.

Саша приподнялся и внимательно посмотрел ей в лицо.

— Ты, дружок, пока не созрел для авиации. Поскольку не понял: летчик — человек особый. Летчик — это… — Он сжал кулак и потряс им. — Да вот хотя бы такой случай: летчики отрабатывают учебную задачу. Пикирование в паре.

Вдруг у одного помпаж. Перебои в двигателе. На приборах температура — вверх, скорость — вниз. Включил автоматику — двигатель не запустился. Самолет проваливается. Падает. С земли команда — прыгать. А под ним берег моря. По всему берегу — пионерские лагеря. Нельзя. Стал запускать вручную. Двигатель включился на несколько секунд и опять. Но — проскочил-таки зону лагерей. Рухнул в лес… Потом шумели — подвиг, то-се. Нет. Для летчика — норма. Если б и он считал, что это подвиг — значит, не летчик.

— А сам-то он… что с ним? — севшим голосом спросил Мигаль.

— Ему повезло — остался жив. Ну, а потом — чепуха. Как говорится, мелочи жизни. Валялся в госпитале. Около двух лет. Перенес с пяток операций. Потерял ноги. Но все-таки летает.

— Летает? — поразилась Манюшка. — Как Маресьев?

Маресьев уже ушел в легенду, в миф, в былину и виделся ей Ильей Муромцем — богатырем из сказки.

Кустов засмеялся.

— Скажешь тоже — «как Маресьев»! Хуже, конечно. Но не хуже других.

Вдруг Славичевский и Мигаль, как по команде, пружинно вскинулись на ноги и побежали к реке. С гиканьем плюхнулись в воду и, поднимая брызги, дурачась, поплыли к тому берегу.

— А вы что же, товарищ старший лейтенант? Жара такая…

— А кому одежду сторожить? — без улыбки, глядя на нее погрустневшими глазами отозвался Кустов. — На дежурного надежды нет. Бросил пост, ушел трепаться.

Как будто по пояс в землю вогнал!

— Дежурный же не обязан сидеть у палатки, — виновато сказала Манюшка. — У него пост — весь пляж.

Вся пылая, она встала.

— Если мешаю, я уйду.

Кустов не отозвался. Понуро плетясь к палатке, девушка едва сдерживала слезы: «За что он вдруг так меня? Что я ему сделала или сказала такого?..»

Летчик вызывал в ней острый интерес и любопытство. Когда выпадал случай, она старалась держаться поближе к нему, ловила каждое его слово: ведь он был из того таинственного и героического мира, в который ей предстояло вступить, из мира, где, оказывается, продолжались подвиги Маресьева, Расковой, Литвяк.