Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

— Привет, — сказала Манюшка, чувствуя неожиданный толчок в груди — как будто сердце с размаху ударилось о грудную клетку.

— Привет, — выдавил он. Скуластное лицо его шелушилось от солнца, волосы над загорелым лбом казались белыми. Карие глаза тепло поблескивали. — Ты… как тут… откуда?

— От верблюда. — Манюшка засмеялась несколько натужно. Впрочем, напряжение и неловкость быстро прошли. — Из Залесья, вестимо. Поездом.

— Ну… Как там, в Залесье? — А он все еще не мог прийти в себя, топтался перед нею, загораживая дорогу к двери.

— Мы, может, пройдем куда-нибудь? Или тут приземлимся?

— А! О! Вот болван-то! — Он хлопнул себя по лбу. — Пошли в комнату. Мама обрадуется. Она тоже скучает по Залесью… Удивительное дело — кажется, что для нас Залесье? Чужой поселок, в общем-то неприглядный, голый… — На него напала говорливость. — Это ж подумать только, рядом, в Ковеле — сады. Яблоки, груши, сливы, черешни нипочем, дешевле картошки, а в Залесье — во всем селе ни одного фруктового дерева, как по заказу… Что ж мы стоим? Пошли. — Он протянул было руку, но тут же смущенно ее отдернул.

В комнате Манюшку радостно встретила мать Николая, Антонина Васильевна, женщина лет сорока с широким добрым лицом, темно-карими яркими, как у сына, глазами. Начались расспросы, воспоминания… Манюшка увлеченно рассказывала: Ганна вышла замуж за Ивана, Петро оженился на Марусе, Надсады развелись, Семен Дмитрович стал председателем сельпо, а Лидия Нестеренко — секретарем райкома комсомола… Они увлеклись и вскоре в оживленной болтовне забыли о разнице в возрасте и обо всем на свете.

Николаю тоже были интересны залесские новости, но — сколько же можно! Хотелось побыть наедине с Манюшкой, и он нетерпеливо ерзал на табуретке, не зная, как остановить поток их воспоминаний, новостей и сплетен. Но ему долгонько-таки пришлось ждать — Антонина Васильевна вытянула из Манюшки все до последней весточки, а потом расспросила и про Манюшкины обстоятельства. Тут пошли ахи, всплескивания руками: девичье ли дело — военная муштра?

Наконец Манюшка иссякла. И в это время из окошечка настенных часов выглянула кукушка и хрипловато прокуковала четыре раза. Антонина Васильевна всполошилась.

— Ах ты, матинко ридна! Скоро Степан с работы приедет, треба ужин варить, а мне еще в магазин. Не поспеваю! — Тем не менее она вроде не торопилась бежать по делам — не вставая с места, принялась жаловаться Манюшке: — Не дай боже запоздать с ужином — загрызет! Злый став в последнее время! Он, чуешь, стахановец, по поточно-скоростному методу робыть, соревнуется там с другим экскаваторщиком, так той его обставил, вот он и злится.

— А давайте я чего-нибудь помогу, — предложила Манюшка. — Могу сготовить, могу в магазин.

— Нет, в магазин я сама: мне треба в промтоварный забежать, примерить туфли. А ты, доченька, пожарь пока рыбу. Ходимо покажу, где что… Мыколо тебе в подручные. Командуй, как своим.

Антонина Васильевна ушла, а ребята уселись на чурбаках во дворе и принялись чистить — Манюшка картошку, Николай рыбу. Время от времени они взглядывали друг на друга и встречались глазами. Манюшка в такие моменты ласково улыбалась, Николай впивался взглядом в ее глаза, словно пытаясь высмотреть что-то на самом их дне. На побелевших скулах перекатывались желваки.

Ей нравилось это, льстило. И мелькало в мыслях: кто знает, может, это и хорошо, что он такой неназойливый: будь он нахалом, может, и его отшила бы, как Игоря. А так — по-прежнему тянет к нему.

— Ну, как вы тут, на новом месте?

— Да как? Как все. Отец — экскаваторщик, строит машиностроительный завод. Вообще-то до войны завод здесь был, но эвакуировали на Урал, после освобождения вернулся только один цех, а задача — выйти на прежний уровень. Поселок новый при нем строят. Ну отец — золотой фонд, как говорится, вот и вкалывает частенько по две смены… Я тоже все лето трубил на стройке, — небрежно бросил Николай.

Манюшка глянула на него с уважительным интересом.

— Да-а? И какой же важнейший участок тебе доверили?

— Я был старшим куда пошлют.

— Курьером, что ли?

— Поднимай выше. Рабочим широкого профиля.

— Разнорабочим, значит.

— Эге ж, разнорабочим чернорабочим. Бери больше — кидай дальше.

— Ясненько… Скажи… — Она замялась. — Ты это потому, что… ну… трудно живется? Ну да, хоть отец — и золотой фонд, стахановец, хорошо зарабатывает, наверно, а все равно — четыре рта…

— Да, он заколачивает будь здоров. Нам хватает. Иногда вот даже и рыбу покупаем, а то и мясо. Просто надоело сидеть без дела. Гляди сама: отец на экскаваторе, мать на огороде, Толик козу пасет, один я дурня валяю. А у меня пальто истрепалось, матери туфли надо, Толику — штаны.

Так, так… Манюшка откровенно оценивающим взглядом смерила двух окуньков, что чистил Николай. На четверых и есть нечего. А тут еще она приволоклась. Да ладно, можно и отказаться от рыбы, ей бы переночевать только.

Перехватив ее взгляд, Вербак покраснел и с досадой сказал:

— Какая ты… Все норовишь приземлить! Столько не виделись, нé о чем кроме поговорить, что ль?

Манюшка не отвела глаза, и Николай как когда-то нырнул в их зеленую глубину. Снова захотелось хотя бы одним пальцем коснуться волос или щеки этой ершистой, такой родной его сердцу девочки. Он знал, как не хватало ей в жизни ласки, тепла: война отняла всех — мать, отца, сестру, братьев, — когда она была совсем маленькой. Но… опять встала перед глазами давняя картина: Манюшка и Игорь на берегу озера, в обнимку. Накатила ревность. Как они смели! Я боюсь до нее дотронуться, а он… А она… Как она могла…

— Ну, как там… Игорь? — криво улыбаясь, напряженным голосом спросил Николай.

— Живет, а чего ему? — пожала плечами Манюшка.

— Хороший парень.

— Парень как парень. А чего ты о нем? Вы ж вроде не дружили.

Ишь как притворяется! Будто и не обнимались.

— Надеюсь, он тебя проводил в далекий путь? — Ревность толкала к ссоре, он чувствовал это, но не мог остановить себя.

Манюшка не принимала вызова.

— Никто меня не провожал. Даже Райка. Я уехала тайком: шансов поступить в спецшколу у меня нет, так что потом, когда вернусь, ни перед кем стыдно не будет — вроде никуда и не ездила.

— Но вы простились все же? — гнул свое Николай.

— С кем?

— С Игорем.

— Слушай, какой ты зануда, оказывается… Давай режь рыбу и неси сковородку и муку.

«Увиливает, — подумал Николай. — Все ясно».

Приехал с работы отец, принес с собою проблемы и тревоги стройки. Никак не мог переключиться на семейные заботы. Умываясь и переодеваясь, а потом и за ужином изливал накопившееся:

— Кой-кто, чтоб отрапортовать скорей, идет на любой обман. Вон Литовская улица… — Худое плохо выбритое лицо пылало праведным гневом, курносый нос воинственно задирался. — Построили девять домов, народ радовался — наконец-то расплюемся с подвалами и развалюхами. И что? Построить построили, а заселять нельзя — воды нету, света нету. И не подойти, не подъехать — ни дорог, ни тротуаров. Сколько уж месяцев стоят — разваливаться потихоньку начнут скоро. Теперь, как газета ударила, нам, постройкому, говорят: «Надо написать в редакцию, объяснить — мы, мол, не виноваты». За нас хотят схорониться, видали? А когда сдавали и принимали, нас не спрашивали… Кругом только и слышишь: «Быстрее залечивать раны войны!» Эх, родимые! Уж и залечили б, может, многие, кабы не так шустро рвались рапортовать. Ты дело сделай, а отрапортовать всегда успеешь!..