Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Ему ответил нестройный гул, в котором уже не слышалось того единодушия, что проявилось вначале. «Мечтаю летать» было сильным аргументом.

— Хорошо, — сказал Славичевский, — пусть решает Марий. За нею последнее слово.

Манюшка чувствовала себя неуютно. Ей не нравилась роль жертвы, коробило, что вспомнили о ее принадлежности к женскому полу. Кроме того, ненависть к Коморе за полдня поубавилась, да и повинился ведь перед ней и перед всеми, чего еще?

— Доносчику — первый кнут, — сказала она. — Поэтому не пойдем к Бате. Лучше как-нибудь на досуге заедем этому… — она кивнула в сторону Коморы, — …пару раз в ухо.

— Быть по сему! — директивно хлопнул себя по коленке Славичевский.

Оглядываясь на ребят, Манюшка заметила: что-то порывался сказать Сурдин — суетился, тянул к Славичевскому шею, но наткнувшись на тяжелый предупреждающий взгляд Коморы, притих, сконфуженно моргая маленькими черными глазками.

— А як нащет у вухо пару разив? — демонстрируя увесистый кулак, спросил Мотко.

— Ну, Марий же сказала: как-нибудь на досуге.

— Не беспокойтесь, пане атамане, честь княгини будет отомщена.

— И пока не отомщена, аллах не допустит меня в священную Мекку и я не смогу стать святым ханжой… экскюз ми, ходжой. А я так хочу, что мне каждую ночь снится высокий колпак с белой повязкой.

Все это не было трепом. В ту же ночь Коморе устроили «темную»: загнув салазки, жестоко отходили ремнями.

Для профилактики двое навалились на Калинника. Сообразив, в чем дело, тот сообщил:

— Зря стараетесь, господа гвардейцы: я с приговором согласный и заступаться не собирался. Девчат мы не бьем.

Во время экзекуции Комора молчал, будто это не его били. Лишь когда ребята расползлись по своим матрасам, он, тяжело дыша, сказал:

— Будем считать, что мы квиты, четвертый взвод.

К вечеру небо затянули мутноватые облака. Они быстро темнели. Под ветром, налетевшим с севера, тревожно зашептались, а потом зашумели деревья в лагере. Не успели провести вечернюю поверку — хлынул дождь. Все сыпанули по палаткам. Манюшка забежала к своим «гаврикам». Думала переждать, но судя по ровному монотонному ритму падающей воды и по обложным тучам, конца ливню не предвиделось. Бежать к себе далековато — вымокнешь до нитки, а сушиться негде.

— Придется прикорнуть у вас, — сказала она. — Дайте-ка свободный матрас, я вот тут у входа определюсь. Кто рядом? Очеретян? Вэк отсюда в общий строй.

Пришлось Очеретяну эвакуироваться. Впрочем, чувствовалось, что и он, и остальные ребята обрадованы ее присутствием — непривычная все-таки ситуация. И смущены — ни ругнуться, ни соленый анекдот рассказать. Хотя при ней, бывало, и рассказывали, но то днем, в классе или там на плацу, а тут совсем другое дело. Тут они всеми фибрами ощущали присутствие женщины.

Дождь безостановочно и сильно барабанил по натянутому брезенту. Вдруг мощный порыв ветра сорвал с крючков плохо, видно, второпях пристегнутое полотнище, закрывавшее вход, в палатку ворвался ветер, разбрызгивая по всем углам дождевую пыль.

— Задраить люк, — скомандовала Манюшка, не рискуя, однако, высунуть голову из-под одеяла.

— Есть задраить люк! — с готовностью откликнулись в разных углах два голоса, полузадушенные толстой байкой.

Но выползать из-под одеяла никто не спешил. В палатке гулял мокрый ветер, снаружи об нее громко ударялись потоки воды. Хлопало полотнище входа. Казалось, палатка вот-вот рухнет или поднимется на воздух.

Не выдержала душа хозяйственного Евстигнеева. Он вылез из-под одеяла и, издавая зябкие тоскливые вздохи, добрался до входа и закрыл его. Нырнув снова в постель, Женечка разразился бранью в адрес своих товарищей — трусов и лодырей, нисколько не болеющих за общество. Но желчная речь его беззвучно исчезала в складках материи, в шуме ветра и дождя. Слышалось только: бу-бу-бу!

— Не трать энергии, все одно словами не согреешься, — снисходительно посоветовал ему лежащий рядом Мотко. И вдруг вскочил. — Ратуйте, люди добрые, потопаю!

«Ратувать» никто не собирался. Мотко сгреб свои вещички и зашагал «по трупам», подыскивая место для ночлега. Пошастав по палатке, кинул матрас рядом с Манюшкой, смущенно сказал:

— Ничего не попишешь, командир, придется рядом с тобою положить бидну головоньку. Бильше нема где. — Укладываясь, поворчал: — Падлюки, не моглы як слид натягнуты палатку. Що за народ — пока не закапает над головою, никто пальцем не ворухне, щоб зробыты, як слид …

— Над нами пока что еще не капает, — под общий смех ответил Калинник. — А ты вот чуть не потонул и то пальцем не шевельнул, чтобы сделать «як слид»… Господин комотд, держи ухо востро: хохол хитрый — вдруг среди ночи скажет, что на него капает, и полезет к тебе от дождя прятаться.

— Пусть лезет, если не жалко «бидну головоньку»: у меня тут рядом, в тумбочке, учебные гранаты.

Наконец все угрелись, угомонились, да и водопад на улице вроде начал стихать. Засыпая, Манюшка слышала тревожное покашливание Васи Матвиенко, как будто он порывался и не решался что-то сказать.

«Тоже, небось, подмокать начал и перелечь бедолаге некуда… — смутно подумала она. — Но он такой: покашляет, покашляет и смирится».

Манюшка уже спала, а ухо все еще фиксировало звуковую обстановку. Постепенно исчезли барабанная дробь дождя и шум ветра, шелест деревьев, сонное дыхание внутри палатки. Потом в недрах полнейшей немоты народилось какое-то шевеление, выросшее в негромкий ропот, потом в приглушенный говор, в громкий разговор, и вдруг запела — зачастила труба, и громко, требовательно закричали дневальные:

— Подъем! Тревога!

Мгновенно проснувшись, она несколько секунд лежала, втайне надеясь, что это просто приснилось. Но неприятное властное слово голосом Славичевского снова ворвалось в палатку вместе с шумом, гомоном, топотом. Тогда Манюшка отбросила одеяло и, натягивая гимнастерку, тоже заорала хриплым спросонья голосом:

— Отделение, подъем! Тревога!

Ей не было видно в темноте, но по звукам она угадывала, что делается в палатке.

— Отделение, поторапливайся! — кричала Манюшка, зашнуровывая ботинки.

— Куда спешить? Добро бы на свадьбу… — тотчас откликнулся Вася Матвиенко.

Как будто поздоровались втайне от всех.

Она была уже готова, а остальные все еще одевались — это можно было определить по торопливым фразам и перебранке:

— Куда ты тычешь? Не видишь — ето моя голова? — Конечно, не вижу: на фига она мне сдалась, твоя башка дурная? — Видчепысь, це мои штаны! — А ты что, как сова, в темноте разглядел? — Чья гимнастерка? — Надевай, потом разберемся! — А ботинки-то, братцы, под дождяру попали…