Людмила Репина - Был смирный день

Вечером, как сейчас помнит, дважды заезжал к Авдотье, звеньевой. Не застал. Наказал матери ее: мол, с утра закончить прополку свеклы. И не видать. Одним словом — бабы. Может, председатель сам куда назначил?

Небо чистое, солнце на полдень — день добрый в разгаре, только и работать. Африкан забыл о жаре и страданиях лошади, проехал еще несколько участков — нет звена. Надо к звеньевой ехать. Может, случилось что не к месту.

В деревне тишина. Только гуси гогочут, переходя от одной тени к другой, да баушка Дуня в тон гусям кличет кого-то. Подошла к колодцу, открыла тяжелую крышку, заглянула в темноту, зажмурилась.

— Ты кого там, баушка, выглядываешь? Лягушат на жареху, что ли?

От Африканова оклика баушка вздрогнула, а две большие лягухи сорвались со стен и плюхнулись в самую середину. Уверясь, что внуков там нету, баушка повеселела:

— Да внуков ищу. Пропали окаянные.

— А… Авдотья где?

— Почем я знаю, в поле, чай.

— Нету ее в поле.

— Нету?

— Ну говори прямо, не съем, жестковата.

— Поди-ко… — Баушка заговорщицки зашептала ему на ухо.

— А, чтоб их! — Африкан махнул кнутом, поскакал.

У Фетинкиного дома тишина. Под окном — свежебитые стекла, заглянул — пусто. Сплюнул. Тоскливо утер пот. Стал прислушиваться к деревне. Баба русская в тишине не усидит, голосом себя выдаст. Слышит частушки:

Ясно. Вон через дорогу напротив тяпки с граблями прислонены к крыльцу.

На огороде в малиннике, из погреба, хозяйка доставала повторную бутыль. Уже высунулась наполовину. Отпотевшую бутыль бережно наклонила и полила для пробы на ладонь. Завидев Африкана, как в землю ухнула с бутылью.

Бригадир заглянул в щелку; бабы сидят, занавесившись, в полутемной задней избе, поют опасливо в четверть голоса. Большое блюдо с соленьем на столе, у каждой по стаканчику. В красном углу Фетина, кивает всем головой, обещает что-то.

И ставня не стукнула, и половица не скрипнула, как возник Африкан Данилыч перед окаменевшими бабами. Молча и яростно в окно их, как кур с насеста, стал выбрасывать, только цветные подолы распушились. И неполная рука помогла — скоро управился. Сам вышел через дверь. Чуть запыхавшись. Смотрел с укором.

— Вот, — бабы виновато вытолкнули Фетину вперед. — С прибылью поздравил бы…

Африкан оглядел Фетину. Живот особенно не выделяется. В общем, какой мужик в этом деле разбирается. Одним словом — бабы.

— Значит, прибыль среди бела дня обмываете? Что ж, примите наши поздравления. — И он придурковато раскланялся. — Только чия прибыль-то, обчественная? — Сказал и сам же захохотал надолго.

Бабы терпеливо пережидали, когда кончится бригадирово веселье.

— Все, что ль? — спокойно спросила звеньевая Авдотья. — У вас, кобелей, одно на уме. Ему про Фому, а он про Ерему. Не усидела баба, в поле выходит. Вот ведь что. А ты…

Бабы смотрели укоризненно, Африкан покрутил носом, но словесно не выразился. Лишь на часы глянул молча. Вскочил на коня и умчался, всклубив деревенскую улицу.

— За норму будь спокоен. Свое отработаем! — крикнула вслед ему Авдотья.

Разобрали тяпки, грабли. Хватились Нюрку-хозяйку. Зашли в огород, не видно. Покликали. Она отозвалась из ямы. Пришлось спуститься, помочь выбраться. Отделалась Нюрка легким испугом и повреждением ноги. Бутыль же не разбила.

Переговариваясь, с частушками пошли бабы на поле. Впереди танцевала Фетина, серьезная и плавная. В хвосте хромала Нюрка, пострадавшая за общество.

Соседние звенья поглядывали с любопытством. На прополку бабы набросились горячо. Только помощница, Фетина, больше развлекала баб песнями да танцами, чем орудовала граблями. А под конец совсем угасла, легла тут же в междурядье на ботву сорняковую, лицо свекольным листом прикрыла. Отвыкла от работы. Смотрели подруги на нее, и не по себе им становилось. Хоть труд их и тяжелый, но ни одна не позавидовала «легкой» Фетининой доле. А Нюрка вдруг вспомнила: а ведь хорошей портнихой была, моду с нее снимали… И загорелись бабы. Вот закончится уборка, пойдут праздники, надо какие-никакие обновы шить. Сговорились: отработать за Фетину трудодни, а она нашьет им платьев.

Вечером у Фетины было суматошно. Нанесли бабы еды всякой: и молока, и яиц, и пирогов, и варенья. Вымыли ей горницу. Побелили печь, вставили стекла. Поставили в кринке на окно букет полевых цветов. Из чулана выволокли запыленную ножную машину, смазали ее.

Первой рискнула Маруся — Колюхина молодайка. Она нездешняя, поверила бабам на слово, принесла маркизетовый отрез, даренный еще на довоенную свадьбу.

Работала Фетина споро. Почти без примерки отмахала за вечер платье: темно-синее, в меленький горошек, в талию, с большим белым воротником. Фасон еще довоенный, и бабам понравился очень. Домой Маруся пошла уже в новом платье.

После этого, у кого были отрезы, принесли Фетине. Пусть посидит недельку, всех обошьет.

Но бабье счастье, как бабье лето, недолго. И не всегда добром кончается к тому же.

Был смирный день. Тихий и домашний на всю деревню. Фетина кроила без передыху вторые сутки. Яркие полосы мелькали у нее под руками, висели всюду, даже на оконных бечевках для занавесок.

За ее крыльцом схоронились ребятишки. Там были спрятаны бутылки и банки. Несколько дней собирали они посуду, рылись на чердаках, под крыльцом, в погребах, тайком мыли на пруду. Сдавать посуду в магазин отправились старшие — они умели деньги считать. Мелюзга осталась дожидаться. Неожиданно в доме у Фетины что-то загрохотало. Со страха ребята полезли под крыльцо. Разведать послали бесстрашную девчонку Любку. Подкравшись к окну, Любка заглядывала в избу. Фетина шила. Ворохи разноцветной материи лежали на обширной, как поляна, Фетининой кровати с единственной подушкой, набитой сеном, лежали и прямо на подоконнике. Любка хотела стащить малиновый лоскуток, но тут Фетина встала, взяла именно его и запустила в машинку. Любка вернулась под крыльцо.

Грохот машинки висел над безлюдной деревней, наводил на раздумья старух. Зной тяжелел. И когда ненасытные слепни одурели до того, что и кусаться перестали, наступил вечер.

Деревня наполнилась бабами. Запорошенные пылью от босых ног до головных платков, возвращались они с поля, одноцветные, усталые, схожие, как сестры. Им навстречу со стороны прогона входило в деревню стадо. Коровы, завидев хозяек, призывно мычали, козлята, выбиваясь из стада, разбегались по домам. Но и сквозь разноголосое мычанье слышался стрекот швейной машинки.

— Как там рукодельница? Ты б узнала, Маруся, она тебя что-то особенно полюбила.