Григорий Терещенко - Медсанбат

В груди словно все застыло. Еще два дня назад ее переполняло пусть и тревожное, но большое счастье: Иван жив. Теперь его нет. Как жить?! Как теперь жить? Для чего?

Миля Абрамовна, увидев Полину в таком состоянии, растерялась и, ни слова не говоря, пошла искать комиссара Криничко.

— Надо вывести ее из этого состояния, — попросила она комиссара. — Может, вы что-нибудь придумаете? Поговорите.

— Мне кажется, лучше Бочкову не трогать. Ну что я ей скажу сейчас? Может, потом... Потом обязательно побеседую. Хотя словами мужа не заменишь... Но часа через два-три я зайду.

Павел нашел Аленку в боковушке дома.

— Кушай, миленький, — уговаривала она красноармейца с забинтованной головой. — Ну, еще пару ложечек!

— Сестрица, дай чаю — попросил молодой боец. — Только покрепче.

Лейтенант присел на свободный табурет.

В углу боковушки было еще четыре бойца. Но разговаривали только двое. Третий читал книгу. Четвертый жадно ел хлеб. Он откусывал такими кусками, что Павел испугался: подавится.

— Я всегда верил, что погоним фашистов! — Боец вытер нос рукавом шинели и долго мигал узкими воспаленными главами. В его лице не было ни кровинки. — Даже когда отступали...

— Все было как по нотам расписано — перебил его другой боец, — Сначала перерезали дорогу, а потом уже ударили. Я вместе с командующим армии ходил перерезать дорогу. Крепко турнули! А? Фашисты всю технику бросили!

— С самим командующим армией?

— Честное слово!

Помолчали.

— Да, машин и техники не пересчитать. Со всей Европы собрал проклятый Гитлер. Каких только машин не нагнал! И большие и маленькие. Я видел одну бортовую машину, на которую можно целую роту посадить. Ну, роту не роту, а два взвода свободно поместятся.

— Хорошо, что сейчас зима. Потом бы немцы с техникой отступили. А потом...

— Начали бить фашистов зимой, будут они драпать и летом!

— Я видел оставленную пушчонку. В ствол можно свободно пролезть. А длинная — метров тридцать будет. Чем ее только таскали?

— Тракторами, конечно. Лошадьми такую дуру не потащишь. Наверное, с той пушки Москву собирались обстреливать. Но и такие пушки не помогли.

— Да, здорово мы их по морде хряснули. В Ямуге фрицы в одних подштанниках удирали. А какого-то изобретателя в постели взяли. Говорят, важную птицу. Его сам Гитлер сюда послал.

— Да, турнули мы их, до Берлина будут катиться.

— А как же ты хотел. Сибиряки, уральцы на фронт приехали! Теперь до самого Берлина гнать будем. Надо бить, пока немец не опомнился. Не давать опомниться. Ишь, захотели наших людей на колени поставить!

— Наши люди на коленях ползать никогда не будут. Да оно испокон веков так ведется: как на карачках, то и гуси заклюют.

— Не совсем удачное сравнение, — отозвался тот, что ел хлеб. — Ты гусей с фашистами не равняй. Гуси че? Тут фашисты!

— Ребята, — оторвавшись от книги, сказал четвертый боец, перебивая спор. — Послушайте, как злободневно звучит мысль. Словно писатель написал вчера. Вот послушайте: «Сила, решающая участь народов, лежит не в армиях и сражениях, а в том неуловимом, поддерживающем во всей армии одно и то же настроение, называемое «духом войска», которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе настоящего русского человека...» Роман Льва Толстого «Война и мир».

— Правильно писал старик.

Лейтенант решил еще раз прочитать этот роман. Он пропускал огромные философские отступления Толстого, врывающиеся в повествование, а ведь в сущности это составляло еще одну книгу внутри романа, заставляло думать, размышлять.

Когда боец кончил читать, Аленка тихо сказала:

— У Полины Бочковой большое горе...

— Знаю, — ответил Павел.

— Горе-то какое... Я, наверное, не выдержала бы.

— Война, Алена, война. Я к тебе на минутку забежал. Ты когда освободишься вечером?

— Точно не знаю.

— Я зайду после обеда.

Павел идет, задумался. Навстречу — Фролов и Куваев, Непонятно отчего, но какие-то взъерошенные, даже бледные. Подбегают, в один голос говорят:

— Три ската проколоты у Судакова!

— У Судакова? Что, он сам себе проколол?

— Не знаем.

Бросились к полуторкам. Молчат. Думают, где взять скаты. Вулканизации-то настоящей нет.

«Почему три ската? — рассуждает лейтенант. — Четвертый проколоть кто-то помешал или просто считает нас за дураков? А как сейчас нужны машины! Придется клеить, другого выхода нет».

Машина Копейкина тоже стояла во дворе. Иван квасил резиновую заплатку в банке с бензином и время от времени совал руки в огонь.

— У меня один скат того... Откуда ржавый гвоздь взялся? Буду клеить.

А с запада надвигался неровный басовитый рев: это шли немецкие бомбовозы.

Вечером Павла вызвал комиссар батальона.

— Выделите на завтра Бочковой полуторку, пусть съездит в Ямугу. Там похоронен ее муж. — И Криничко рассказал о трудной беседе с Бочковой, убитой горем: — Пришел к ней, сел. А она молчит, словно немая. Думаю, как ее утешить, что-нибудь душевное сказать. А что скажешь? Горя словами не затушишь. Где найти такое слово?

«Ну, давай поговорим, — сказал я. — Садись рядом».

Попросил стаканы. Открутил флягу, налил себе, плеснул Полине.

«Поминать твоего мужа будем. В Ямуге его похоронили. Узнал, не буду врать».

И залпом выпил. Полина тоже выпила. От выпитого у нее, наверное, закружилась голова. Глаза расширились и в упор смотрят на меня.

«Ничего не сделаешь, Полюшка, война, — продолжаю. — Жертвы! Какой человек был! Настоящий командир! Но мертвого не воскресишь, нет такой силы!»

Я снова плеснул себе в кружку. Полина долго молчала. Потом вдруг вскрикнула:

«Но почему меня не позвали на похороны? Скрыть хотели? Сделать лучше? Разве можно такое скрыть?»

«За твоего мужа! Пусть земля ему будет пухом! Надо держаться, Полюшка», — выпил я и положил ей руку на плечо..

«Держаться. А для чего?!»

«Я тоже потерял семью, сына, — говорю. — Думаешь, легко было? По тревоге выбежал в часть. А семьи комсостава погрузили на автомашины — и на вокзал. Потом услышал, что состав тот немцы разбомбили».

«Может, ваши еще и живы... А мой погиб. Теперь все, конец!»

«Что?! Ты это брось, — сказал я. — Нам еще много надо пройти, много сделать. Трудный путь выпал нашему поколению. Нельзя киснуть. Мы должны быть сейчас, как никогда, монолитными. Одно у нас Отечество, и оно снова на волоске. Ясно?»

«Ясно, товарищ комиссар». — Из глаз ее снова полились слезы.

Я пообещал ей автомашину. Пусть съездит хоть на могилу. Старший лейтенант Бочков под артобстрел попал.

Набросив шинель на плечи, Павел вышел из кладовки. Мороз крепчал. Небо безоблачно, чисто. «Надо искать место для ночлега где-нибудь потеплее. В прошлую ночь с вечера было тепло, а к утру промерз до костей».