Леонид Радищев - Крепкая подпись

Он остановился возле карты, провел по ней пальцами в нескольких направлениях.

— Сколько же вы концов сделали сегодня?.. — и ответил себе: — Очень много. — Пальцы, лежавшие на карте, сжались в кулак. — Удушить хотят нас. Взять измором!.. Еще бы, покусились на храм золотого тельца… — Он помолчал. — Да, это вам не красновские казаки с пиками. Тут намыленную петлю набрасывают из-за угла, чтобы затянуть поосновательнее. — Кулак сжался еще крепче. — Но эти дни неприсутственные будут у них последние… Мы ошибок Коммуны не повторим. Мы им не оставим золотые подвалы… Возьмем до последней крупинки. — Голос у него звучал резко, угрожающе, глаза сузились, потемнели. Но тут же он как будто спохватился, остановил себя. Потом приоткрыл дверь в приемную, сказал секретарю: — Скажите Борису Борисовичу, чтобы заглянул.

Когда пришел вызванный Лениным человек, анчаровцы почувствовали какую-то смутную тревогу. Одет он был, как все, но было видно, что эта простая одежда не по нему. Гимнастерка сидела, как детская рубашка, задираясь спереди, широкий военный ремень свободно висел на животе.

Может быть, они не совсем и ошибались в своей смутной тревоге, глядя на человека с косматой бородой и полуседой гривою. Многолетний советник у фабрикантов, ученый финансист, но работать пришел сам. Пофыркивал, даже пускался с Лениным в спор о Марксовой прибавочной стоимости, и Владимир Ильич отвечал ему, улыбаясь, что вот он, ученый профессор, написал десяток книг, но сейчас, придя в Смольный, находится на особом факультете и через год будет думать по-другому.

Его сразу, за глаза, а потом и в глаза, прозвали Отец-эконом. Работал он и за бухгалтера, и за счетовода, и за кассира, свирепо срезая заявки и сметы, сыпавшиеся в Наркомфин, завел подобие отчетности. На него ходили жаловаться Ленину — «бюрократ, крючкотвор», — но не встречали сочувствия у председателя Совнаркома: «Нам бы у него подзанять такого бюрократизма. Он же не свою, а нашу копейку бережет!..»

— Звали? — спросил Отец-эконом, оглядывая всех из-под очков.

— Скажите, Борис Борисович, какая сейчас наличность в нашей казне?

— Наличность?

В голосе Отца-эконома так и чувствовалось, что солидное слово «наличность» он считает неподходящим для такого понятия, как «советская казна».

— Наличность — семьсот пятьдесят тысяч. Заявок — на сто тридцать миллионов!

— Да-а-а, — задумчиво сказал Ленин и добавил без всякого перехода: — Тут надо помочь рабочим. Что-то придумать. Особое обстоятельство… и помочь немедля, так сказать не сходя с места…

Делегаты от Нарвской заставы, сидевшие неподвижно на своих стульях, услышали, как пересказывается их дело. Коротко, только суть, как говорила секретарша.

Отец-эконом слушал с бесстрастным лицом.

— Я позволю себе заметить, что завод, о котором здесь говорится, в благоприятнейшем положении рядом со многими советскими министерствами (он говорил еще по-старому: министр, министерство), у коих самые туманные виды на финансовое будущее. Здесь же ассигновка на государственный банк. В конце концов, вопрос идет об одном-двух днях…

Вот оно, чуяло сердце! Становится поперек!

— А вы обратили внимание на характерную поправку, которую внес им банковский чинуша? — спросил его Ленин. — «Если будут деньги — получите». Если будут, — подчеркнул он. — А мы знаем, что означает их «если»!

— И все-таки ассигновка — деньги реальные.

Ленин снова зашагал по облюбованному им пространству — от стола к окну.

Александров несколько раз порывался встать и снова садился.

— Владимир Ильич, — произнес он наконец. — Есть одно соображение. Позвольте.

— Говорите, конечно!

— Если… так сделать, — с натугой заговорил Александров. — Ассигновку нашу оставить Совнаркому… А нам заместо нее — деньгами. Вроде бы одолжить у вас… Мы бы сегодня и выдали получку… А уж Совнаркому-то они не откажут, если Совнарком-то стребует с банка.

Ленин круто остановился:

— Предлагаете так?.. А пожалуй, это самый простой выход… Товарищ Подвойский? Товарищ Лацис?

Подвойский, молчавший все время, медленно произнес: «Пожалуй, что так, Владимир Ильич!» У него было сложное положение. Разве он мог иметь что-либо против? Но было и свое: только на днях имел он тяжелый разговор с Лениным: Владимир Ильич взял от Наркомвоена миллион, чтобы послать на Украину. И Лацис тоже молчал: бюджет только что организованной Чрезвычайной комиссии был равен одной тысяче рублей…

На сегодня была намечена чуть ли не самая короткая повестка за все время: по существу, один вопрос — Учредительное собрание, которое должно было собраться через неделю. Докладывал Урицкий, назначенный комиссаром учредилки. Финансовый вопрос не ставился. И все-таки он напомнил о себе, этот вопрос, фатально возникавший на каждом заседании, совещании.

Деньги были самым главным вопросом. Еще утекали из банков миллионы по невидимым путям, точно ток по проводу, и даже малую толику их приходилось брать нажимом, силой.

Но нельзя было увлекаться таким способом, и председатель Совнаркома сдерживал горячие головы. Он вел эту беспримерную войну с самыми умными и холодно-расчетливыми из саботажников день за днем. Их главари выплатили оклады своим чиновникам за три месяца вперед: «Держитесь. Мы их пересидим». Они выпускали собственные воззвания, высмеивая «большевистские угрозы» о том, что злостных саботажников не будут принимать обратно на службу. Они предлагали просто не обращать внимания на эти «ух, воинственные декреты».

Они не видели, не знали, не чувствовали, не понимали, не хотели понимать, что кольцо вокруг них неотвратимо сжимается, что в словах этих декретов, над которыми они сейчас глумились, определена их судьба. Они еще сидели на золотых мешках. Миллионам людей приходилось считать копейки, но лишь избранные умели считать миллионы рублей. «Товарищам» это не по зубам…

— Скажите, каков наш финансовый резерв? Мне говорил Менжинский, что у нас имеется резерв на черный день.

— Весьма тощий резерв, — ответил Отец-эконом. — Пятьдесят тысяч!

— Смотрите, до чего кругло получается. — Владимир Ильич загнул пальцы на руке. — Семьсот пятьдесят плюс пятьдесят — как раз восемьсот тысяч. — По голосу его уже чувствовалось, что решение было им принято бесповоротно.

Отец-эконом задвигался на стуле:

— Разрешите задать вопрос? Возможно ли, чтобы правительство какой-либо страны осталось без малейших средств? Не фигурально, а поистине. Так, что хоть шаром покати? Бывает такое правительство?

Ленин взглянул на него, в глазах промелькнула легкая усмешка:

— Должен признать, что такого правительства не было и не бывает. Но мы уже много сделали, чего не бывает, так что прибавим еще одно… И надо с этим поторапливаться, рабочие ждут.