Леонид Радищев - Крепкая подпись

Небо над площадью вдруг темнеет, все смотрят вверх — что там? В Питере случаются такие оказии — только что просвечивал бирюзой небесный купол, и вот уже все охвачено серыми лохматыми тучами.

Так и сейчас. Грозно насупились небеса. Лишь одно окошечко голубеет в них минуту-другую; в него сунулся лучик, как робкий проситель, но окошечко захлопнулось. На землю упали первые капли дождя. Что ж, если покапает и пройдет, это даже неплохо, но если всерьез…

И, словно понимая, что такой день бывает один раз в жизни и его нельзя омрачать, тучи убираются так же быстро, как и появились. Снова победно светит июльское солнце.

Много было волнующе-незабываемого в этот день, но почему-то у всех, кто был тогда на площади перед Смольным, остался в памяти этот короткий июльский дождь. О нем писали в газетах, вспоминали много лет спустя…

Неожиданно, разом заставив всех повернуться, у ступеней Смольного зазвучали трубы, и музыка, точно пламя, стала перекидываться от оркестра к оркестру. Глаза еще ничего не различают в отсветах красных полотнищ, в трепетании солнечных бликов, потом становится видно, как проходят люди сквозь первую арку. Резко выделяются халаты необычайных расцветок, снежно-белые чалмы, бурнусы.

И где-то среди этой расточительно пестрой толпы идет невысокий человек в скромном костюме, в кепке, с красным бантом в петлице. Тысячи жадных, восторженных взглядов скрещиваются на нем, дождем сыплются гвоздики. Одна из них повисает у Ленина на плече. Он бережно снимает ее, несет в руке.

На всем пути от Смольного до Таврического рядами стоят школьники, красноармейцы, краснофлотцы, а за ними теснится народ Петрограда. Шумные приветствия заглушают музыку оркестров.

Ленин идет по этому живому коридору, улыбчиво щурясь, разговаривая на ходу, пожимая десятки рук, а кругом него возникают все новые и новые спутники. В этом же кругу шагает и Джон Рид с блокнотом и карандашом в руках…

В литературном наследии Рида сохранился этот блокнот с мгновенными записями того июльского дня:

«…Ленин. Очень разный и в то же время всегда именно он… Разговаривает с Кабакчиевым, глубокое уважение… Быстрые движения, не суетлив: быстрота создается экономной точностью жеста… Весь обращен ко всем, всем, всем… Удивительные глаза: добродушно-лукавые, прежде всего умные, на солнце кажутся золотыми… Когда он говорит, он действует…»

Шествие двигается по Шпалерной. Осенью семнадцатого года Владимир Ильич шел по ней в Смольный из своего последнего подполья в парике, с повязанной щекой. Сейчас он оживленно разговаривает с окружающими, ласково поглядывая на сестру свою Марию Ильиничну, идущую рядом с Горьким.

За оградой, у подъезда Таврического дворца, стоит плотная толпа. Тут и питерцы, и делегаты конгресса, школьницы, школьники. Немного в сторонке пристроился с киноаппаратом Эдуард Тиссе — тот, что позже вместе с Эйзенштейном создаст знаменитый фильм «Броненосец «Потемкин». Сейчас Тиссе очень обеспокоен. В прошлом году он уже снимал Ленина в Москве. Тогда на Красной площади с трибуны-грузовика Владимир Ильич негромко, но отчетливо сказал кинооператору:

— Вы, товарищ, не меня снимайте, а вот их, вооруженных рабочих. Это гораздо важнее…

И сегодня предстоит нелегкая задача: оставаться по возможности незаметным.

Те, что ждут Ленина у подъезда Таврического дворца, тоже озабочены: как-то получится с приветствием? Известно, что Владимир Ильич всего этого недолюбливает. Кто-то придумывает «военную хитрость». Приветственные слова скажет вот эта золотоволосая девочка, она же вручит и букет. Все знают, как любит детей Владимир Ильич.

И вот на аллее, ведущей к дворцу, показывается Ленин с группой делегатов. Подойдя ближе, он задерживает шаг. Опять, наверное, придумали что-нибудь высокопарадное. И в эту минуту к нему подходит девочка с букетом.

— Как? Опять букет?! — восклицает Владимир Ильич, но глаза у него сразу смягчаются при взгляде на золотоволосую девочку.

Она говорит чуть дрожащим голоском:

— Товарищ Ленин… примите наш петроградский привет… от школ и детских домов…

Владимир Ильич берет протянутый букет.

У Тиссе дело в полном порядке. Он даже придвинулся ближе и беспрепятственно вертит ручку аппарата.

Навсегда остались эти кадры. Улыбающийся Ленин с букетом роз. Товарищ, стоявший рядом, хочет ему откозырять. Ленин отводит его руку вниз — не надо, для чего? Шутливо отмахивается от приветствий.

А вокруг — радостные лица, щедрый июльский день.

В бумагах Ленина осталась незаконченная и неозаглавленная статья. В ней имеются такие строки:

«Тяжелый, скучный и нудный день в изящных помещениях Таврического дворца… вдруг пришлось перенестись в «чужой мир», к каким-то пришельцам с того света…»

И тут же, рядом, упоминается Смольный, где кипит «живая, настоящая, советская работа».

Строки эти относятся к пятому января восемнадцатого года, когда в Таврическом дворце первый и последний раз заседало так называемое Учредительное собрание, на котором присутствовал Ленин.

С той поры все изменилось в этом дворце, ставшем собратом Смольного. В нем заседает Петроградский Совет, созываются митинги, собрания.

А сегодня здесь открывается Второй конгресс Коминтерна.

О Первом конгрессе Ленин сказал, что на нем было водружено лишь знамя Коминтерна. И вот спустя пятнадцать месяцев под этим знаменем уже сошлись тысячи и тысячи революционных бойцов.

В зале Таврического дворца заняли места делегации из сорока стран Старого и Нового света. И этому залу довелось услыхать такие овации, каких здесь еще никогда не бывало.

Первая овация разразилась как буря, когда Ленин устремился по центральному проходу в президиум.

Вторая грянула с новой силой через несколько минут, когда Ленин неожиданно спустился по ступеням президиума и подошел к пожилому седобородому человеку. Это был Шелгунов, старый большевик, друг Владимира Ильича.

Они обнялись, и весь зал от души аплодировал этому искреннему проявлению дружеских чувств.

Третью овацию — самую пламенную — Владимиру Ильичу пришлось перенести, когда председатель объявил, что слово имеет товарищ Ленин.

Сотни людей поднялись с мест, приветствуя великого коммуниста, чье имя стало легендой уже при жизни.

Не было такого уголка на планете, куда не дошло бы оно — ясное, звонкое, одинаково звучащее на всех языках. Его давали детям Италии и Аргентины, Индии и Египта. Его писали на стенах казарм и тюрем, где томились борцы за свободу, даже на дверях Ватикана. Полиция смывала его, но оно появлялось снова.

И то, что этот сказочный человек, признанный вождь трудового человечества, был так прост, скромен и сердечен, делало овацию еще громче и восторженнее. Она ширится, вырастает, гремит орудийными залпами.