Леонид Радищев - Крепкая подпись

— Опять будете снимать?

На этот раз вопрос звучит добродушно.

— Непременно буду, Владимир Ильич, — весело отвечает Тиссе.

…О митинге на Дворцовой площади есть немало воспоминаний, но, пожалуй, самое выразительное принадлежит редактору «Роте Фане» — газеты коммунистической партии Германии.

Написанное много лет назад, оно с замечательной яркостью воскрешает тот далекий день на площади перед Зимним дворцом:

«…Вот на трибуне появился Ленин. Вся площадь задрожала от аплодисментов. Возгласы ста тысяч людей слились воедино. Буря оваций поднялась навстречу незаметному человеку, который вертел в руках свою кепку и ждал, пока утихнет эта буря любви и преданности. Затем Ленин начал свою речь. Ясно и без всякого пафоса, без жестов приветствовал он в лице петроградских рабочих победоносную революцию.

Широкая площадь залита горячим солнцем. У ног Ленина стоят крестьяне в мужицких одеждах, пришедшие из окружающих деревень. Вся их масса — одно очарованное молчание. Все слегка запрокинули головы назад и как бы утоляют жажду, упиваются речью Ленина.

…Внезапно Ленин заканчивает свою речь. Без всякого пафоса и заключительных эффектов он исчезает среди толпы своих друзей. Толпа на площади все еще сохраняет благоговейное молчание, но вот вторично рождается буря. Руки поднимаются вверх, отдельные возгласы — «Ленин!», «Товарищ Ленин!» — мало-помалу растут и сливаются в один стотысячный голос, ритмически повторяющий: «Ленин!», «Товарищ Ленин!»

А у Ленина время уже исчерпано, надо возвращаться в Москву, поспеть на восьмичасовой. Для делегатов формируются поезда, которые отойдут позже.

Это был последний приезд Ленина в Петроград.

Спор начался, едва они пробудились в роскошном зале с неправдоподобно большим камином и высоким, как небо, лепным потолком. Заставленный беспорядочными рядами коек, зал этот не отапливался со времен свержения самодержавия, и согревались тут всеми доступными средствами — очень громко пели частушки с приплясом, «гнули баранки». Только одна комната в этом насквозь простывшем доме хранила жар. Здесь, пуская пары, стоял на плите огромный медный куб, здесь можно было прикурить от уголька, наполнить жестяную кружку обжигающим душу кипятком.

Но что-то стряслось сегодня с кубом, кипятку не предвиделось, и они ушли «с таком», как тогда выражались, захватив с собой по горсти сухарей. Это был дневной порцион, который выдавал каждому делегату комендант общежития. Впрочем, происшествие с кипятком было тотчас же позабыто: предстоял день, совершенно несоизмеримый с таким фактом, как неудавшийся завтрак.

Над городом висело безнадежно серое небо, сочился нудный дождь, на бульварах зябко ежились голые, мокрые деревья.

Но и это сквернейшее состояние природы, как видно, ничуть не беспокоило молодых людей, которые шли сейчас по московским улицам. Они шагали, не разбирая, где панель, а где мостовая, не прекращая ни на секунду свою дискуссию. Нужно было твердо уяснить и договориться в конце концов, какие же вопросы, задачи, проблемы, переполнявшие их через край, являются самыми главными. Их было одиннадцать — и у каждого свое суждение о самом главном.

Но главнее самого главного было одно: они шли к Ленину, Ленин их ждет, Ленин будет их слушать. Лишь в одном смогли они достигнуть некоторого единомыслия.

Было решено, что от имени делегации выступит уполномоченное на то лицо, так сказать, докладчик. И выдвинутая кандидатура также казалась достаточно подходящей: молодой, но испытанный товарищ, незаурядный оратор, уже успевший повоевать, поруководить, побыть редактором юношеского журнала и даже прославиться уникальной опечаткой: на обложке выпущенного им первого номера была указана дата, опередившая свое время на целое столетие.

Безусловно, любые опечатки недопустимы — недаром о них всегда сообщают, что они «вкрались» и что они «досадные». Но эта ни в ком не вызвала досады. Было в ней что-то символическое, она как бы подчеркнула то безудержное устремление в будущее, которым была захвачена юность, призванная к жизни небывалой революцией…

Итак, докладчик был утвержден. Но тут же к нему приставили еще одного товарища с ответственным поручением: он обязан был неотлучно находиться рядом с докладчиком, и если тот «зашьется», «зарапортуется» (случается и такое) — наступить ему на ногу. Вопрос этот был обсужден со всей серьезностью и одобрен.

Однако выкованное с таким трудом единодушие продолжалось недолго. Уже на полпути «взвился» вдруг уральский делегат, заявивший, что от всей этой затеи с докладчиком за версту несет казенщиной: только представить себе картину, когда один ораторствует, а все остальные глядят, как сычи.

— Короче! — хмуро оборвал его докладчик (как-то само собой получилось, что к нему перешли председательские обязанности). — Что предлагаешь?

Уралец не имел продуманной позиции. Он только добавил, что здесь попирается коллективизм и что выступать и говорить должны «все, все, все», а не «уполномоченное лицо».

— Декламация на манер греческого хора из античной пьески!

Эта реплика не случайно принадлежала владимирскому делегату. Тогда еще никто не предполагал, что его ожидает широчайшая поэтическая известность, но он уже был автором «Юношеской марсельезы», которая распевалась, во всяком случае в губернском масштабе.

Замечание о греческом хоре почему-то особенно задело уральца. Потухшие было страсти вспыхнули с новой силой. Уральца потеснили на мостовую, где и была продолжена дискуссия.

Участники ее не опасались наездов транспорта, свистков, штрафов за нарушение уличного движения, поскольку такового почти не существовало, да и само разграничение улиц на мостовые и тротуары стало понятием условным.

Трудно было чем-нибудь удивить москвичей тысяча девятьсот восемнадцатого года — уже столько было видано, и слыхано, и испытано, но все же редкие прохожие, укрытые от дождя как придется, поглядывали на спорящих. Один даже остановился невдалеке и наставил ухо — странная фигура в какой-то театральной крылатке с бронзовой застежкой на горле, в диковинной шляпе грибом. Его, наверное, так и не заметили бы в пылу спора, но он подошел совсем близко и сунулся вперед старческим безбородым личиком.

— Не надо было убивать Распутина! — проскрипел он и заспешил на другую сторону шаткими, неверными шагами, точно запутываясь в сетке дождя.

— Вот шут гороховый, — сказал кто-то, а поэт, сложив ладони лодочкой, крикнул вдогонку:

— Эх, не надо было отменять крепостное право!

— А ну его к лешему, — отмахнулся докладчик. — Отрыжка старого мира… Не отвлекаться! Ставлю на голосование коллективную декламацию! За? Против? Воздержавшиеся?