Леонид Радищев - Крепкая подпись

Он снял пенсне, висевшее на шнурке, часто поморгал усталыми близорукими глазами. И вдруг стало видно, что он еще очень молодой и, в сущности, не так уж давно и сам был «молодежью».

— Так где же записка? Что вы ее держите? Давайте-ка сюда!

Привычным движением он нацепил обратно пенсне, Скользнул по записке быстрым взглядом, открыл боковой ящик стола и убрал ее. Затем выдвинул другой, соседний, достал книжицу, похожую на квитанционную, и аккуратно, один за другим, оторвал одиннадцать талонов. Под стеклами пенсне пробежала улыбка.

— По имеющимся сведениям, сегодня как раз неплохой обед. Пшенная каша. Причем густой консистенции.

Вошел паренек в косоворотке и положил перед ним толстый пакет, облепленный сургучными печатями. Смуглое лицо Свердлова сразу сделалось напряженным.

— Ты обожди, Гриша, — сказал он пареньку. — Наверное, скоро придется ехать с ответом… А вы, молодежь, извините, — повернулся он к делегатам. — Рад бы с вами продолжить разговор, но… Да мы еще не однажды встретимся, — закончил он и крепко потряс каждому руку.

Делегаты отошли от стола, а Свердлов, не отрывая глаз от пакета, взвесил его на ладони, отложил в сторону и, придвинув к себе какие-то мелко исписанные листки, погрузился в чтение. Через некоторое время он поднял голову и с удивлением посмотрел на делегатов, которые, оказывается, не ушли, а стояли, тихо переговариваясь, посреди комнаты.

— В чем дело, молодежь? Недосказали мне что-то?

Докладчик подошел к его столу:

— Яков Михайлович… У нас к вам просьба. Думаем, что выполнимая… Верните нам записку Владимира Ильича. Которая насчет обедов… для Эр Ка Эс Эм, — с затруднением произнес он еще непривычное слово.

Свердлов ответил не сразу. Показалось даже, что этот стремительный человек замялся на несколько секунд.

— Друзья мои, поверьте, не могу! Я ведь тоже на службе у Советской власти, и, стало быть, лицо подотчетное. Отчитываюсь в каждом своем действии. В каждом! — повторил он. — В качестве резерва и я имею некоторое количество талонов. Случается, позарез нужно накормить то иностранных товарищей, то своих приезжих… Я ведь отчитываюсь в этих талонах… Если выразиться бухгалтерским языком, записка, которую вы просите вернуть, — мой оправдательный документ. Очень мне жаль, ребята, но, честное слово, не могу…

А дождь так и не переставал. Только теперь он не моросил, а лился на головы, точно сквозь дырявую крышу. Сумерки стали темно-свинцового оттенка, и строения на площади скорее угадывались, чем были видны. У Верхних торговых рядов желтело расплывчатое пятно фонаря.

Туда они и побежали, бесстрашно разбрызгивая лужи.

Какой-то деревянный навес с длинными прилавками. Можно укрыться здесь, забраться на прилавок, смотреть, как в свете одинокого фонаря крутятся дождевые струи.

— Сейчас я войду в число не последних людей текущего мира, — сказал поэт, наклоняясь к орловцу. — Да-с, текущего во всех смыслах… Дай-ка твой альбом.

Орловец с недоверчивой опаской поглядел на него: опять шуточки, розыгрыш.

— Давай, братишка, давай, — торопил поэт.

Плотная тетрадка в кожаном переплете была подана ему раскрытой на чистой странице вместе с карандашом. Поэт положил альбом к себе на колени. Вызывающе стучал дождь в деревянный навес. Сумрак сгущался кругом. Только над Кремлем держалось легкое, почти невидимое марево — отсвет электрических огней из окон кремлевских зданий.

Высокий человек в белой летней фуражке, в легком пальто поверх ватной стариковской куртки (страховка от питерского климата) нетерпеливо открыл дверцу машины и, выйдя из нее, направился куда-то вбок от главного входа. Мы едва поспевали за ним.

Со стороны можно было подумать, что это прибыла какая-то комиссия и вот ее строгий руководитель немедля приступил к осмотру нового здания, выросшего за Нарвской заставой.

В этот час его еще не ждали здесь, он приехал раньше назначенного срока. Народу было немного: парочки на скамейках, просто гуляющие возле здания, кучка людей возле синего сундука на колесах, где бойко торговал мороженщик. Где-то тренькала гитара — как будто все заняты своим делом.

На некоторое время ему удалось остаться неузнанным. На него как бы не обратили внимания — случай феноменальный, редчайший в его биографии (не часто ему выпадали такие минуты — здесь счет мог идти только на минуты). Он шагал, сдвинув густые брови, приподняв плечо, точно рассекая им воздух, придирчиво оглядывая все — стены, окна (даже постучал в одном месте), карнизы. У щитов с афишами и наклеенными объявлениями он круто остановился и долго читал их. Тогда за его спиной мы вынули блокноты и переписали их содержание. Писульки все изобличали самодеятельных художников и их собственное воодушевление, желание вложить живые голоса в эти буквы: «Почему не следует хлопать мастера по плечу и говорить ему ты, братишка» ; «Фабзайцы! Не забудьте, что товарищ Ягунов проводит инструктаж в воскресенье с 2-х часов дня»; «Запись на курсы культмассовых организаторов при Театре рабочей молодежи (ТРАМ)». Отдельно стоял щит с большой карикатурой — персонажем тридцатых годов: кепочка, сдвинутая на брови, из-под козырька и у висков выпущены вперед вихры, папироска, прилипшая к губе. «Пашка Козел, а по-человечески Павел Козлов и его компания приглашается для цехового разговора по душам без повышенного тона».

Все было молодо здесь — и недавно высаженные деревца, и светлый песок под ногами, еще пахло смолой, краской, всюду были строительные леса, и старые Нарвские ворота тоже были в лесах — их реставрировали или ремонтировали, и свежеокрашенные кони точно вылезали из лесов, точно вырывались наружу на пустынное Путиловское шоссе. Здесь отчетливо кончался город и начиналась окраина.

— Да-а, основательно построено, — произнес гость глуховатым, бухающим басом и тут же добавил с настойчивой ноткой в голосе, точно это его мнение оспаривалось: — Отличный, говорю, дом.

Он посмотрел на нас и спросил:

— А что находилось ранее на этом месте?

Мы пристыженно молчали.

— Стояло на этом месте питейное заведение — трактир «Стоп-сигнал». Не кабак, как написано у некоторых, а трактир. Машина играла. Чаю можно было попить. Ставили вам на стол большой чайник — с кипятком и маленький — с заваркой. Тесновато, шумно… А нынче тут дворец.

Применительно к зданию, о котором шла речь, слово «дворец» еще не произносилось. Оно еще долгое время именовалось «Московско-Нарвский дом культуры». Еще непривычно выглядел он среди разнокалиберных домов и домишек Нарвской заставы. Полпредом новой Нарвской заставы назвал его Киров. Она упрямо вырастала на глазах с какой-то картинной наглядностью, утверждая себя целыми улицами новых домов, застраивая пустыри, разбивая скверы, все больше прокладывая асфальтовые мостовые, трамвайные рельсы, уничтожая бездорожье. Казалось, что город вырвался сюда, наступая на то, что столько лет было окраиной.