Анатолий Жуков - Каждый отвечает за всех

– Зимой тепла нет, – сказал Дрибас, снимая с плеча бечевку с привязанной гитарой и укладываясь спать.

Прохоров тоже подумал о зиме, но не сказал, потому что почитал ученость Абрамыча и глядел на него с уважительной робостью, как на прорицателя.

– Не в этом дело, – досадливо сказал старик, поправляя одним пальцем очки. – И там и здесь мы имеем, грубо говоря, энергию взрывов, и вот в одном случае она дает жизнь, в другом сеет смерть. Это очень важно. Человечество стоит на пути к овладению законами солнечной деятельности, то есть в ближайшем будущем мы должны открыть мощные источники энергии, вы даже представить не в состоянии, насколько они будут мощны и неисчерпаемы. Любые жизненные потребности человека будут удовлетворены, любые!

Старик воодушевлялся с каждой минутой, ему было непривычно говорить сидя, и он, будто и не было суточного бессонного перехода, встал, опираясь о ствол вяза, и, несмотря на тревожные просьбы Розы успокоиться, продолжал говорить, словно находился он в привычной вузовской аудитории, а не в лесу, где его слушали косматый полудикий цыган, перепуганная дочь да усталый, оборванный красноармеец, который выгребал из карманов брюк мятые, раскрошившиеся грибы.

Прохоров глядел на старика с жалостью и смирением – маленький седой Абрамыч с красным галстуком на шее стоял сейчас над ними, как бог, он был всесилен, потому что видел спасение всего человечества и знал, как это сделать. Прохоров глядел на него и думал, что Абрамыча надо во что бы то ни стало сберечь и довести до наших в целости. Злобы на земле много, и жадности много, он правильно сказал, а как сделать, чтобы все люди скорее стали хорошими, неизвестно. А сделать это надо обязательно, иначе никакой жизни на земле не останется.

VI

После отдыха Прохоров хотел сплести старику новые лапти, а все «подразделение» послать за грибами и ягодами, но тут выяснилось, что ни один из его товарищей к лесной работе не пригоден. Дрибас никогда не собирал ни грибов, ни ягод, цыгане живут не этим, возле сел кормятся, возле городов, а Роза и Абрамыч сами городские люди, откуда им знать про грибы, наберут поганок, отравятся запросто.

Прохоров наказал никуда от этого приметного вяза не отлучаться, спать до его возвращения, взял у Розы платок вместо посуды и отправился.

К обеду он принес липового лыка для лаптей, узел грибов и два кармана орехов. Спутники его спали. Дрибас лежал, раскинув руки, как распятый, рядом со своей гитарой и храпел. Роза свернулась у ног отца, который сидел, прислонившись спиной к стволу вяза, и будто не спал, а о чем-то думал, закрыв глаза.

Прохоров пожалел их будить и сел рядом плести лапти. Кочедык в этот раз он выстругал ловкий, по руке, лыко тоже подобрал доброе, жаль только, размочить его некогда, ломается на крутых сгибах, но все равно работа шла споро. Покойник дедушка, пожалуй, похвалил бы его, мастером назвал бы. А он этих лаптей за свою жизнь сплел тьму, вся семья прежде в них щеголяла, и ребятишки и взрослые.

Прохоров расслабленно вздохнул. Бегать в этой обувке хорошо – легкая, на сенокосе удобство тоже большое, на жнитве, но крепости мало. Вот сапоги, тут дело другое, надежное, особо если яловые они да подошва двойная, со стелькой, да подковки поставить – износу не будет. Весной он справил себе такие, когда аванс на трудодни получили, а жене хромовые купил, теперь у ней двое, для будней и для праздников. Не скоро теперь дождешься праздников. Эти германцы так лютуют, что не дай и не приведи господь. В том селе, куда он в первый раз ходил за хлебом, три виселицы стояло, все три парные. Баба сказывала, что политрука утром повесили, раненный, попался, председателя сельского с тремя комсомольцами да еврея из беженцев. Простой, говорит, еврей-то, сапожник, портной ли. За что они их невзлюбили? И цыган тоже. Та же баба сказывала, что цыганский табор подавили танком вместе с детьми.

Прохоров тогда хотел рассказать Абрамычу и Дрибасу, но потом раздумал: пользы никакой, а вред обязательный будет при нынешнем положении.

Надо вот оружие добыть, без оружия какой ты солдат. И цыган только злобно улыбается, а дай ему оружие, золотой боец будет, не за один свой табор поквитается.

Первым проснулся старик. Прохоров заметил это, когда увидел, что тот протирает очки полой пижамы. Без очков он казался совсем растерянным, часто мигал выпуклыми слезящимися глазами и будто вспоминал что и не мог вспомнить.

– Разувайся, Абрамыч, – сказал ему Прохоров, – новые обуешь, а тем я пятки залатаю, сменные будут.

– Хорошо, хорошо, – сказал старик, надел очки и торопливо стал развязывать ременные оборы. – Весьма остроумная обувь, вы своевременно вспомнили.

– Нужда вспомнила, не я, – сказал Прохоров. – Держи! – И кинул старику новые лапти.

С тревожным криком вскочил Дрибас и разбудил Розу. Прохоров строго поглядел на него и стал высыпать из карманов орехи, чтобы разделить их на четыре кучки и есть с грибами. Сырой гриб есть безо всего опасно, а с орехами помаленьку ничего, орехи вместо хлеба пойдут.

– Сон какой видал, что ли? – спросил он Дрибаса.

Дрибас не ответил, помотал косматой головой с налипшими желтыми листьями и пошел к озеру умываться. Роза стала помогать отцу переобуваться.

– А потом обедать станем, – сказал Прохоров, развязывая узел с грибами. Их тоже надо было разделить, и есть понемножку, а то станет нехорошо.

Разделив, он стал чистить свои грибы и заметил, что у него отросли длинные ногти. С полмесяца, поди, не стриг, если не больше, и волосы – он пощупал тяжелый от неутихающего звона затылок – тоже пора укоротить. И наметившуюся бороду. Если не брить, как у цыгана вырастет, только русая, а не черная.

С пучком зеленого мха возвратился Дрибас, молча заткнул дыру в спине гитары и, усевшись на земле, стал ее настраивать.

Старик неумело обувал новые лапти.

– Ты пятку подтяни, пятку, – посоветовал Прохоров, глядя на белые в синих жилках руки старика. – Если пятку подтянешь крепко, никуда не денется... Во-от! А теперь с боков прихвати и вокруг ноги обору-то, вокруг ноги мотай...

Дрибас вздохнул, перебрал звучные струны гитары и вдруг застонал громко:

– Ах ты, воля, моя воля,

Воля вольная моя!

Воля – сокол поднебесный,

Воля – светлая заря!

Прохоров вздрогнул при первых его словах, поглядел на Розу и увидел, что она снисходительно поморщилась. А Дрибас пел от души, и столько сразу хлынуло тоски, столько горя забилось в низком и сильном его голосе.

Не с росой ли ты спустилась,

Не во сне ли вижу я?

Знать, горячая молитва

Долетела до царя!

Склонивши голову и распустив по красному телу гитары черную бороду, Дрибас щипал обломанными ногтями струны и вдруг ударил по ним всей пятерней, встряхнул вороной своей гривой, и не старая песня, а целая река горечи захлестнула их знобяще-холодными волнами.